– Спасибо тебе, добрый молодец, за доброту, нечем только отблагодарить тебя.
– Молись за нас, добрая женщина. Завтра нам в бой идти, божье заступничество в таком деле никому лишним не будет.
– Ты бы, боярич, не шел на сеновал. Там баня рядом, каменка топилась нынче, до утра не замерзнешь.
– А вот за это спасибо.
Пожелав хозяевам покойной ночи, я отправился в указанное мне место и, завернувшись в шубу, сразу заснул. Впрочем, сон мой был недолгим: каким-то шестым чувством я почуял движение рядом с собой и, еще не открыв толком глаза, схватился за рукоять допельфастера.
– Тише ты, боярич, воев своих разбудишь… – услышал я шепот хозяйки.
– Ты чего, скаженная, тут же люди кругом…
– Спят твои ратники, что сурки.
– А ты чего?
– Али не знаешь чего? Полгода вдовею при живом муже, а тебе в бой завтра идти…
– Как «при живом», ты же сказала – пропал?
– Ага, вместе с лошадью к ворам и подался, ирод, еще по осени. Казаком вольным похотел стать, аспид. А ты молодой, красивый – жалко, если убьют…
– Не убьют, я фартовый.
– А раз фартовый, то чего ждешь?
В кромешной темноте я почувствовал, как ко мне под шубу скользнули немного загрубевшие от работы, но ласковые и теплые женские руки. Губы встретились с губами, и нас охватила страсть. Торопливо срывая друг с друга одежду, мы сплели наши тела в немыслимый клубок и растворились друг в друге без остатка. Потом, обессилевшие, но довольные, лежали рядом и болтали о каких-то пустяках. А дальше как-то само собой перешли на ее жизнь.
– Не хотела я за него идти, да родители сговорились, куда денешься. Потом дочка Танечка родилась, а мои родители померли разом. И вовсе некуда стало деваться, да еще братишка вот сиротой остался, с нами жить стал. А муж не любил меня – бил, бывало, а потом и вовсе ушел. Тошно с ним, постылым, жить было, маетно, братика каждым куском хлеба попрекал. Может, убьют, прости меня, Господи!
Я слушал безыскусный рассказ молодой красивой женщины, которой захотелось немного тепла и ласки в серой беспроглядной жизни, и помалкивал. Наконец ее рассказ подошел к концу, и она переключилась на меня:
– А ты из Москвы?
– Да.
– Никогда не бывала, а теперь и вовсе не погляжу, с этой войной проклятой да смутой. Когда она хоть кончится?
– Теперь скоро, царя вот выбрали – значит, смуте скоро конец.
– А сказывали, что царем какого-то немца-басурманина выбрали, правда ли?
– Нет, он православный, – хмыкнул я.
– А ты его видел?
– А как же: вот как тебя. Да и ты, поди, видала, он же с нами сейчас пришел. Ты как рассветет, ворон не лови, а смотри во все глаза. Так царя и увидишь.
– Ой, да как же я его узнаю?
– Ну, это просто, у кого рожа самая злая – тот и царь.
– Правда?
– Конечно, правда: посмотри на меня, разве эти глаза могут соврать?
– Ой, врешь ты все!..
Утром, осторожно высвободившись из объятий, я быстро оделся и вышел во двор. Сладко потянувшись, услышал скрип снега и, обернувшись, увидел невозмутимые лица Никиты Вельяминова и Анисима Пушкарева.
– Вы чего тут?
– Так сон твой охраняем, царь-батюшка, – ответствовал стрелецкий полуголова.
– Я вижу, как вы охраняете, – пробурчал я, – того и гляди, лихие люди украдут государя вашего, а вы, лиходеи, и знать не будете.
– Грех тебе говорить такое, Иван Федорович, нешто тебя потревожил кто али помешал чему? – скроил умильную рожу Анисим.
– Видел все?
– А чего, дело молодое, а я не такой дурак, как твой кравчий или стольники со спальниками-дармоедами. Скоро из царя схимника сделают!
– Анисим! – повысил голос Вельяминов.
– А чего Анисим? Я уже тридцать пять годов Анисим! Когда государыня из Стекольны[25] приедет, так то совсем другое дело будет, а сейчас оно и не грех вовсе!
– Так, всё, прекратили базар! Лучше расскажите – от лазутчиков вестей нет?
– Тихо все, государь, не знают воры о том, что мы идем.
– Тогда седлайте коней, нечего засиживаться!
Никита с Анисимом бросились выполнять распоряжение, а я обернулся и увидел, как на меня изумленными глазами смотрит хозяйка двора.
– Чего ты, красавица, смотришь так, будто чудо какое увидела?
– Они тебя государем назвали… – прошептала она еле слышно.
– Ну вот – видишь, и царя повидала.
