Осборн: Знаю.
Стэнхоуп: А завтра ночью мы начнем тянуть проволоку на флангах.
Осборн: На флангах?
Стэнхоуп: Да, мы окружим себя проволочным поясом. Если начнется наступление, я не уверен, что роты на флангах удержат свои позиции.
Входит Мейсон и почтительно остается стоять поодаль
Мейсон: Не хотите ли бекона, сэр?
Стэнхоуп: Нет, спасибо. Я выпью чаю.
Мейсон: Слушаюсь, сэр. (Уходит).
Стэнхоуп: Я осмотрелся наверху. У нас хорошие шансы удержаться здесь, но при условии, что мы натянем вокруг колючку. Я разговаривал с полковником…
Осборн: Да? Он был здесь?
Стэнхоуп: Да. И сказал, что немецкий пленный назвал дату наступления — двадцать первое.
Осборн: Это четверг?
Стэнхоуп: Да, а сегодня — вторник.
Осборн: Значит, скорее всего, на рассвете послезавтра. (Пауза)То есть как раз, пока мы здесь.
Стэнхоуп: Именно. Мы будем здесь и окажемся в первых рядах партера.
Осборн: Да уж. (В наступившей тишине Мейсон вносит чай).
Мейсон: Может, хотите сардин, сэр? Вы ведь их любите.
Стэнхоуп: Я их терпеть не могу, Мейсон.
Мейсон: Понятно, сэр. (Уходит).
Осборн: Что еще сказал полковник?
Стэнхоуп: Только то, что в случае наступления поддержки сзади у нас не будет. Нам нельзя отступать ни на шаг.
Осборн: Ясно.
Стэнхоуп: Нам надо как можно прочнее обнести себя проволокой. Сегодня днем я закреплю позиции за каждым взводом и отделением.
Осборн: Сказать по правде, я даже рад, что наступление наконец будет. Осточертело просто так ждать.
Стэнхоуп: Как ты думаешь, эта наша окопная жизнь обостряет восприятие?
Осборн: Наверное.
Стэнхоуп: В последнее время, на что бы я ни смотрел, я вижу все как бы насквозь. Вот, например, сейчас я вижу не просто тебя, я вижу форму, под формой — рубашку, под ней — майку, под майкой…
Осборн: Слушай, давай поговорим о чем-нибудь другом.
Стэнхоуп: (смеясь) Прости, это уже превратилось в привычку — смотреть насквозь до бесконечности, пока страшно не сделается. Тогда все — стоп!
Осборн: Наверное, здесь все действительно как-то острее чувствуется.
Стэнхоуп: Иногда мне кажется, что это со мной что-то неладное творится. У тебя бывает так, будто все вокруг куда-то удаляется от тебя, пока ты не остаешься один во всем мире, а потом и весь мир удаляется тоже, и ты один во вселенной, и пытаешься изо всех сил вернуться назад — и не можешь?
Осборн: Это всего лишь нервное перенапряжение.
Стэнхоуп: Как ты думаешь, я не совсем еще рехнулся?
Осборн: О Господи! Нет, конечно!
Стэнхоуп: (откидывает голову назад, смеясь) Дорогой мой, славный дядя! Да откуда тебе знать? Ты просто притворяешься, что знаешь, чтобы успокоить меня.
Осборн: Когда сходят с ума по-настоящему, об этом не говорят. С этим живут.
Стэнхоуп: Ну, тогда все в порядке! (Молчит недолго). Просто сегодня утром, на передовой, когда солнце всходило, я снова почувствовал, как весь мир удаляется от меня. Кстати, а ты видел сегодня восход солнца? Правда, потрясающе?!
Осборн: Да.
Стэнхоуп: Я стоял и смотрел на немецкие окопы, а вокруг — ни души, ни звука. Казалось, можно было слышать, как муха пролетит. И в то же самое время я знал, что напротив в своих окопах сидят тысячи немцев и в руках у них тысячи начищенных и смазанных винтовок, а в патронных сумках лежат миллионы пуль…
Осборн: Никогда не думал раньше, что восход бывает такой разный: то зеленый, то розовый, то красный, то голубой, то серый. Поразительно!
Стэнхоуп: Да… Эй, Мейсон!
Мейсон: (из прохода) Да, сэр!
Стэнхоуп: Несите кружки и бутылку виски.
Мейсон: Слушаюсь, сэр!
Осборн: (улыбаясь) Не рано ли будет?
Стэнхоуп: Да глоток только. Уж больно здесь холодно.
Осборн: (листая журнал) Не думал, что ипподром все еще работает. Надо было выбраться туда в отпуске.
Стэнхоуп: Ты что, хочешь сказать, что в отпуске так и не сходил никуда поразвлечься?
Осборн: (смеется) Нет. Так все время и провозился в саду, выкладывая каменные горки. А по вечерам я просто сидел в доме, курил и читал. Жена вязала носки и иногда играла на пианино. Мы делали вид, что никакой войны вообще нет. А под конец двое моих пацанов заставили меня играть с ними на полу в оловянных солдатиков.
Стэнхоуп: Бедный дядя! От войны никуда не денешься.
