— Наклонись, я тебе в глаза наплюю, — кричала Настя, — наклонись, бесстыдник.
Бабкин наклонился и спокойно сказал:
— Я фельдшер, чего орешь… Слышишь, фельдшер Кузьма Бабкин.
— А коли фельдшер, чего стоишь! — Настя встала на четвереньки и быстро, по-кошачьи, поползла вдоль дороги.
— Сюда ползи, сюда, — спрыгнув в канаву, крикнул Бабкин изменившимся, не своим голосом.
Мыча, как теленок, она послушно сползла к нему…
Иван прислушивался к Настиным крикам, и ему было странно, что с каждой минутой ее голос и голос Бабкина становились все тише и тише, а вместо этого в ушах нарастал беспрерывный глухой гул. И чем сильнее становился этот гул, тем труднее было дышать. Грудь наливалась тяжестью, немела. Иван лежал, закрыв глаза, он чувствовал, как постепенно стынут, немеют его ноги, и ему было приятно это, потому что он переставал ощущать их тяжесть. Безразличие, успокоенность овладевали им, он снова подумал о смерти.
Где-то далеко стонала Настя:
— Фельдшер, какой ты фельдшер? — кричала она.
Эхо гулко разносило ее крик, потом вдруг раскатилось, растаяло и возродилось, приняв новый резкий и требовательный голос.
«Родился, — успокоенно подумал Иван. — Вот и заменитель мне на земле».
— Господи, сук-то этот глаза выколет, — услышал он, как тяжело сказала Настя.
— Лежи, лежи, обломаю, — ответил ей Бабкин.
Густо и надсадно кричал ребенок, и все вокруг, казалось, наполнилось этим криком. Ивану стало тоскливо: он умрет, и не останется после него ничего, даже имени. И захотел Хатынов, чтобы назвали новорожденного Иваном.
Подошел Бабкин, осторожно присел рядом.
— Ну, кто? — не открывая глаз, спросил Иван. — Мальчик?
— Я было подумал, ты спишь… Девку, брат, родила… Тут война, а она — девку…
«Ну вот, девку», — обиженно подумал Иван.
— Гляди, какой случай-то, — сокрушенно говорил Бабкин. — Уходил из деревни я, баба повисла на шее, благим матом орет: «Зайди к гадалке, потому судьбу твою знать хочу…» Я, брат, в эти гадания сроду не верил. Обман все… А тут пристала, и пошел — есть у нас одна такая, по рукам гадает… Ну и нагадала: заниматься тебе, говорит, бабьим делом на войне, фамилия у тебя такая. Я на нее тогда осерчал даже. А видно, зря осерчал: правду сказала, ведьма… Узнают солдатики в полку, что повитухой был, — засмеют. Дернул же черт меня по этой дороге идти!.. Госпиталь теперь под носом у немца открывать, что ли?
Он выругался, сплюнул и, услышав стон Насти, пошел к ней. Скоро он вернулся, неся на вытянутых руках закутанного в какую-то тряпку ребенка.
— Осторожней, — идя за ним, говорила Настя, — не самовар — дите несешь.
Вытянув руки, она осторожно, будто слепая, шла по облитой лунным светом земле. Она сама была как новорожденная, с большими, удивленными глазами на спокойном, торжественном лице.
— А это кто? — спросила она, увидев Хатынова, и тяжело села на землю, раскинув ноги. Потом заглянула Ивану в лицо и сказала: — Ты? А я думала, ты помер где-нибудь…
— Ну зачем, — сказал Бабкин, — я его вылечил.
— Ты что, знахарь, что ли?
— Дура, — усмехнулся Бабкин, — разве теперь есть знахари… Говорю, фельдшер.
Он положил ей на колени ребенка, и Настя заволновалась. Одной рукой держа девочку, а другой упираясь в землю, она встала, испуганно смотря на дорогу.
— Ты чего? — спросил Бабкин.
— Идти надо. Недалеко, чай, немец. Отошла я уже… Пойдем.
— Это верно, — согласился Бабкин, — идти надо…
— Я понесу тебя, друг, — тихо сказал он, смотря в потемневшие глаза Ивана, — я крепкий, сдюжу…
— Ничего… я сейчас, — ответил Иван, но не услышал своего голоса. — Я сейчас, — повторил он громче и окончательно понял, что ему уже не уйти от смерти.
— Слабый он, — сказала Настя, — в деревню бы его, а тут десять верст до ближайшей-то…
— Да, глушь, — подтвердил Бабкин.
Зашевелилась на руках у Насти девочка, вскрикнула, и Настя сказала торопливо и беспомощно:
— Пойдем… Нагонит немец — убьет, как Сашу, убьет…
Лицо ее сморщилось, она села на землю и заплакала, раскачиваясь из стороны в сторону.
— Не реви, — сказал Бабкин, — чего ревешь… Не бросать же человека…
Иван чувствовал, что он лишний сейчас среди этих людей, лишний и ненужный человек.
