Конец ночи - страница 18

Она думала о Саньке Жмыхове, навсегда ушедшем из ее жизни, о Саньке, ставшем агрономом. Она представляла рядом с ним Груню Макарову, а видела не ее, а себя, Мотю. Это она, Мотя, жена уважаемого человека, Александра Ивановича Жмыхова. Это их новый дом блестит на солнце зеленой крышей, это она, Мотя, сзывает кур у крыльца, это она срывает яблоки в собственном саду и сажает тесто в поющую огнем печь. И только ей одной на берегу реки под звездами играет Санька на баяне жалостливые песни про любовь.

Мотя уже подходила к дому, когда брызнул веселый грибной дождик. Сверкая на солнце, он прошелестел по деревьям, по траве и, обмыв тротуары, умчался куда-то в сторону Внукова. Мотя переждала его под козырьком кинотеатра. Теперь и ей стало весело, беззаботно, будто дождик только и явился затем, чтобы смыть все ее печали. Она увидела Аню, идущую через улицу, и бросилась к ней.

— Ой, Анька! — счастливым голосом, полным восторга и гордости, крикнула она. — Знаешь, кого я сейчас встретила?

— Ну, кого еще? — нетерпеливо спросила Аня и завертелась на месте, оглядываясь по сторонам.

Мотя раскрыла рот, чтобы рассказать ей о Кате, лучшей своей подруге, о Саньке Жмыхове, ставшем агрономом… И вдруг, так и не сказав ничего, махнула рукой и пошла дальше, оставив в недоумении Аню. Нет, ей было совсем не радостно. Впервые она со стыдом почувствовала, что похваляется делами других людей, потому что самой нечем гордиться.

Мотя шла устало, опустив голову. Она знала, что опоздает зайти за Леной, но это сейчас ей было почти безразлично. Снова вышла она на Ленинский проспект, снова увидела растрепанную ветром старую, покорную липу. Неужели и она, Мотя, вот так же доживет до старости и согревать ее будет солнце, отраженное от чужих окон?..

В свои двадцать четыре года Ольга уже не искала любви, но теперь, когда в ее жизнь стремительно, оглушающе ворвался Куняев, мир словно расширился для нее. Куняев будто напомнил Ольге, что она так молода, что жизнь прекрасна, многогранна, светла, что у человека есть не только прошлое, но и будущее…

Девять лет назад Ольга перенесла огромное потрясение: осенью сорок седьмого года был арестован ее отец — Леонид Трофимович Терехов. Он работал в райкоме партии, заведовал сельскохозяйственным отделом.

Пока была жива Анна Сергеевна — ее мать, Ольга верила, что произошло недоразумение, что отца скоро выпустят на свободу. Его не могли не выпустить, потому что, Ольга знала, он настоящий коммунист, честный человек. В этом убеждала ее и мать, прошедшая бок о бок с отцом долгие семнадцать лет. Почти с отчаянием, с фанатической настойчивостью Анна Сергеевна внушала дочери эту мысль — отец не виноват! — словно и свою жизнь оправдывала перед нею. Она ездила в областной город, в Москву, писала письма, прошения, была полна энергии и веры в справедливость.

Но потом стало известно, что отец осужден. Это известие подорвало силы матери. Она постарела, сохла на глазах и из полной, крупной женщины скоро превратилась в сутулую нервную старуху.

Ольга окончила десятилетку, поступила в Мошкарский педагогический институт. Анна Сергеевна писала ей почти каждый день. В письмах было все — и просьбы беречь себя, и скупые городские новости, и цены на рынках, и описание погоды. Не было только ни слова об отце.

Летом Ольга приехала на каникулы. Она стояла на палубе «Янтаря», махала косынкой и искала глазами в толпе встречающих мать. Она не сразу ее увидела, но когда увидела, будто оборвалось сердце. Маленькая, сухонькая женщина улыбалась ей, вытирая слезы. Ольга сбежала по сходням, оступилась, сломала каблук, но даже не заметила этого и обняла Анну Сергеевну. Так они и стояли у края пристани, обнявшись, и плакали. В воде качалось их отражение. Заглядывая в усталое, желтое лицо матери, во влажные ее, лихорадочно блестевшие глаза, Ольга вдруг поняла: жить матери осталось недолго.

Был июль. Раскаленная пыль висела над городом, серые деревья стояли как в дыму, на улицах, зарывшись в землю, стонали куры, в комнатах жужжали злые жирные мухи. Ольга вошла в квартиру, поставила на скрипучий пол чемодан, и слезы снова подступили к глазам. Все здесь было как и раньше — та же зеленая скатерть на столе, те же кружевные шторы на окнах, тот же звенящий при каждом шаге буфет, и все же это была чужая квартира. Казалось, и скатерть, и шторы, и вещи, чинно стоящие на своих местах, постарели и были тенями тех вещей, которые оставила Ольга, уезжая отсюда год назад. Нежилой тоскливый запах висел в комнатах.