— Ага, вот возят, показывают, — ответила Катя. — А ты чего пропала, писем даже не шлешь?
— А ну их, не люблю писать. — Мотя говорила и разглядывала Катю.
Катя очень изменилась за эти годы и, как определила Мотя, не в лучшую сторону. Она была будто крепко сбитый паренек: лицо обветрилось, погрубело, плечи раздались в ширину, шершавыми, большими стали ладони, и даже походка сделалась тяжелой, мужской. Одета Катя была в новый темный костюм, но костюм этот был и немного старомоден — длинная юбка, жакет с высокими плечами — и узковат. Сразу видно, что приехала Катя из деревни. Рядом с ней в своем крепдешиновом платье, в желтых немецких босоножках, с шестимесячной завивкой Мотя выглядела настоящей горожанкой, и, чувствуя это, она уже смотрела на Катю не то чтобы высокомерно, но слегка покровительственно.
Люди, вышедшие из автобуса, гуськом направлялись через шоссе, к университету за девушкой-экскурсоводом, которая, как заботливая воспитательница детского сада, поминутно оглядывалась назад, грозно призывая их не отставать. Катя глянула им вслед, но махнула рукой.
— Догоню. Рассказывай, как живешь.
— Замечательно живу, — ответила Мотя и, будто давно ждала этого вопроса, сразу торопливо заговорила, захлебываясь от гордости и самодовольства.
Она рассказала Кате об Алексее Сергеевиче, уехавшем в Индию, и об Ольге Ивановне, выступавшей по телевизору, и о знакомых индийцах, и о Вере-бригадире, и даже о доме, в котором живет, самом большом в районе, и о квартире с горячей водой, мусоропроводом, телефоном, и о Леночке, собирающейся лететь на Марс. Говорила она так, словно это именно она, Мотя, выступала по телевизору, ездила в Индию, строила дом и собиралась лететь на Марс, словно это она, Мотя, была хозяйкой квартиры и ей одной оказана честь жить в самом большом доме.
Катя сначала слушала с интересом, а потом облокотилась о розовый гранитный парапет и стала смотреть на Москву.
— Ты о себе расскажи, как ты-то живешь? — спросила она, когда Мотя наконец выговорилась.
— Вот глупая, — искренне удивилась Мотя, — а я тебе про что толкую?
— Значит, ты по-прежнему в домработницах?
— Угу, — радостно подтвердила Мотя.
— А я-то думала…
— Не, я не пошла на производство. Чего там не видела? Ну, а ты как живешь? На ферме все?
— На ферме. — Катя вдруг оживилась, и отчужденное до этой минуты лицо ее подобрело. — Ты помнишь, Мотя, у меня телушка была Партизанка? Ну, такая, с белым пятнышком на лбу? Она, знаешь, теперь рекордистка.
— Да ну, ишь ты! — скорее из вежливости, чем искренне удивилась Мотя. — Замухрышистая такая ведь была…
Моте не очень интересно было все это слушать, хотя и делала она ужасно заинтересованный вид. Ей не терпелось спросить про Саньку Жмыхова, но у нее не хватало духу. Она размышляла, как бы сделать это подипломатичней, но, так и не придумав ничего, изобразила на лице скучающее равнодушие и сказала:
— Санька Жмыхов как-то в Москву приезжал. Видела я его: чудной! Как он там?
— Жмыхов-то? А ты разве не знаешь? Он ведь техникум в Орле окончил, агрономом у нас работает. Его теперь Александром Ивановичем все величают.
— Да ну? — Мотя даже обомлела. — Врешь! — И неожиданно она почувствовала, что очень устала, что давно не ела, что ей зябко. А Катя безжалостно продолжала:
— Он ведь женился недавно, Груню Макарову взял.
— Ну, а сестра моя как живет? — только затем, чтобы хоть что-нибудь сказать, спросила Мотя. Но она уже не слушала, что ответила Катя. Лишь одного ей сейчас хотелось — поскорее уйти. Никогда не могла она предположить, что Санька Жмыхов останется так близок ее сердцу.
Увидев возвращающихся к автобусу экскурсантов, Мотя почти с радостью воскликнула:
— Вот и твои идут! Опоздаешь… Ты еще в Москве ведь будешь? Ко мне заходи. Телефон запиши.
Автобус взревел мотором, какая-то женщина, высунувшись из окна, звала Катю, девушка-экскурсовод сердито махала ей рукой. Катя чмокнула Мотю в щеку, вскочила на подножку и, уже стоя в автобусе, торопливо записывала телефон, который прокричала ей Мотя.
…Мотя шла домой. Так и не покаталась она на речном трамвае, но даже если бы у нее и было время, все равно бы вернулась домой: она очень устала сегодня. С той минуты, как автобус увез Катю, Мотя почувствовала облегчение, но странный охвативший ее озноб не проходил.
