— Позвольте, да откуда же вы взяли? — недоуменно выпячивая нижнюю губу, попытался остановить кромулинский наскок Федор Андреич.
— Да-да, я знаю, вы не отнекивайтесь, — поэт задвигал носом, а руки его стали еще подвижнее. — Вы в прошлый раз Сиволапу говорили, что я не чувствую России, не понимаю…
— Положим… — терпеливо ждал Лихарев.
— А я вам хочу сказать, что я не дрянь, потому что я ее понимаю… чувствую… — с дрожанием в голосе закончил Кромулин. — А я не могу даже жить, когда знаю, что обо мне кто-нибудь плохое думает…
— Ну и слава богу, — вторично попробовал отвязаться от навязчивого молодого человека Федор Андреич. — Ее, Россию-то, главным образом и нужно понимать… а еще того лучше — понимать и молчать о ней. Молчание наилучший разговор-с!
— Зачем же вы презираете меня? — вспыхнул Кромулин. — Позвольте… я вам сейчас стихи прочту, я для вас нарочно и писал… Вы тогда увидите всего меня, увидите!
— Ну, что ж, спасибо… Только вы напрасно беспокоились, я ведь в стихах… не особенно. — Лихарев пожалел его и потому согласился. — Ладно, читайте уж.
— Ничего, у меня понятные! Я только что написал их… не отшлифовал еще как следует. Называются они: Тебе, Россия.
Лихарев переспросил, с усталости закрывая глаза:
— Как, как называются?
— Тебе, Россия! — Ответив так, Кромулин подвинулся к Лихареву поближе, кинул досадливый взгляд на Сиволапа, который жевал собственный ус, прислушиваясь, и начал нараспев, по моде тех лет, читать в лихаревское ухо:
В тот страшный вечер перестанут
Слепые ветры гнать судьбу;
Сберутся птицы и заглянут
На возлежащую в гробу…
И, поднимаясь с грозным криком,
Отчаянным, как в дни Суда,
Они расскажут всем о диком
Конце…
— Я тут рифму пока не подобрал… но самый смысл-то — вы понимаете? — смутясь, заговорил Кромулин.
— Ну-ну, читайте же дальше! — Федор Андреич яростно покрутил головой.
Кромулин продолжал окрепшим и бодрым голосом:
Но с полюсов и с Гималаев,
Крутясь столбами, в дальний путь
Пойдут снега, чтобы, растаяв,
Тебя в кольцо свое замкнуть.
И вновь, как встарь, ледник возляжет
На ветровой твоей груди…
Россия, — кто кому расскажет
О том, что было позади?..
— Все? — спросил Федор Андреич, когда Кромулин затих и щурил глаза на сиволаповский валенок, притопывавший, словно кого-нибудь давил. — Что ж, стихи у вас ладные вышли, — хотя ветровая грудь мне не шибко нравится. А во-вторых, вы что ж, под Гималаями Китай, что ли, подразумеваете?.. Китайцы — темка, большого размышления достойная!..
— Нет… это в поэтическом смысле, — увильнул, ужасно багровея, Кромулин.
— Угу, та-ак… — со вздохом протянул Федор Андреич. — у вас что, чахотка, что ли?..
— Да, у меня оба затронуты… а вы как об этом догадались? — Кромулин, сутулясь, робко поднял на Лихарева голубоватые, цвета линялого ситца, приговор ожидающие глаза.
— Оно и по стишкам видно! — не выдержав, вмешался Сиволап и подошел ближе. — Вы, молодой человек, по России… — он поправил выглядывавшее из кармашка пенсне, словно собирался в рукопашную, — не убивайтесь! У вас Россия не в сердце, а на языке. Вы б пописывали про напрасную любовь, и безвредно и жалобно, куда вам! Уж больно всем вам хочется, чтоб прежде вас умерла, а она назло тебе возьмет да и выживет. Ведь непременно хочешь, — настойчиво продолжал Сиволап, хотя Кромулин только одного хотел, чтоб отодвинулась от него эта липкая, грузная гора человечины, — хочешь, чтоб унизилась паче меры! А когда унизится — сядешь, возьмешь лиру и восплачешь… — взъярился Сиволап. — В тебе сердце такое, что в наперсток влезет, крохотное!.. И кабы пришли да вспороли всех нас, мужиков и баб, просвещенные усмирители, ты бы ожил тогда!..
— Бросьте, нехорошо вы говорите, — поморщился Лихарев и задвигался на стуле.
— Да нет, чего уж там… А ты тайгу нашу знаешь?.. ты видел ее, тайгу?.. — перекрикивая граммофон, щетинился Сиволап.
— А вы, господин, вы в Чеке не служите? — мелко дрожа и с сощуренными глазами прошипел Кромулин, порываясь вскочить на обидчика.
— Я? Эх ты, бычок несуразный… Михрютка… — совсем запьянев пафосом, грохотал Сиволап шатающемуся Кромулину. — Ты поди сам голыми-то руками поля пахать, — вот тогда и пой…
