— Это нам и без того ясно, Сергей Яковлич, что из понятных соображений изменили вы и номер бригады, и фамилии участников, — тихо, как к ребенку, обратился Елков. — Но мы ведь и добиваемся всего лишь этого… постигнуть истинную пружину описанного вами происшествия. Жеромский-то был ведь?
— Жеромского не было, — качнул головой Титус, не отрываясь от огня.
— Правильно, поскольку под Жеромским скрывается некоторое иное лицо, но ведь Варнавин-то…
— И Варнавина не было. Они все умерли, их никто не помнит… — запинаясь бормотал Титус. — А чего уж не помнит никто, значит, того и не было…
— Блестящая мысль… — в колено толкнув Федора Андреича, чтоб не отрываться от допроса, вскользь шепнул ему Елков. — То, чего не помнит никто, того могло и не быть… отсюда все существует, пока есть кому помнить… и кто знает, может быть, бесчисленное множество, кроме памятных нам, осталось позади криков, убиений и мечтаний!.. но вот все вчистую померли, кому полагалось бы благоговейно помнить это… и, значит, когда-нибудь также канут в ничто и наши нынешние судороги и воздыханья. Так что вот уже и нет ничего, и вот вам весь чертов смысл истории, и вот уже можно, кому нравится, начинать ее наново… Приступайте, уважаемые потомки!.. Обратите вниманье, господа, кажется, все мы довольно успешно начинаем сходить с ума… довольно щекотное ощущенье, не правда ли? — Вдруг он по-сумасшедшему невидящим взором уперся в недвижное лицо Титуса. — Но ведь вы-то, Сергей Яковлич, вот он, пощупайте себя… вы же себя-то помните пока, значит, существуете… ну!
— Нет, — шевельнулся тот, — я тоже умер. Никого не осталось.
Здесь полагалось быть самой интересной страничке того вечера, «о резекции души!» — как доверительно пошутил Федору Андреичу сквозь зубы Елков… и, очевидно, следовало ждать от приходившего в себя Титуса хотя бы частичного пояснения его недуга, но вдруг произошел переполох — из-за внезапного, чреватого многими последствиями во вьюжные ночи тех лет, нетерпеливого стука в заднюю дверь. От предчувствия наихудших неприятностей все повскакали с мест и замерли, пока трясущаяся со страху хозяйка ходила открывать почти крепостной у Елковых засов. Вслед за тем взволнованный девчоночий голосишко громко назвал на кухне фамилию Лихарева, и тогда все разом осмелились загалдеть, каждый на свой лад. Оказалось, Елене стало очень плохо, у нее шибко пошла горлом кровь… При уходах Федор Андреич неизменно оставлял адрес, где его искать при нужде, хотя возможность этой внезапной потребности в нем совпадала в сознании Лихарева с понятием чуда, и вот перепуганная соседка, несмотря на поздний час и вопреки сопротивлению больной, послала дочку на его поиски. Только высшая душевная привязанность к обреченной лихаревской родственнице могла толкнуть обеих, мать и дочь, на столь беззаветный, по ночному времени, подвиг.
И настолько интересный оборот с Титусом намечался как раз, что Федор Андреич направился в прихожую не без некоторого сожаления; признаться, имелась и другая, не для широкого оповещения, причина, тормозившая, казалось бы, естественный для брата порыв души. При всей общепризнанной порядочности Лихарева, возможно несколько преувеличенной его незаурядной научной репутацией, нередко странное темноватое чувство этак подобно ледку сковывало его — как раз в моменты, когда требовалось поделиться частицей сердечного тепла с кем-нибудь из близких, попавших в беду; экономя свое душевное равновесие, необходимое ему для свершений на поприще науки, Федор Андреич как-то и не пытался никогда рассматривать эту гадковатую свою особенность… Словом, не столько долг и совесть, а скорее стыд перед почтительно взиравшей на него, вконец зазябшей девочкой заставил Федора Андреича столь быстро покинуть натопленную, насквозь пропитанную уютным, наводящим дремоту дымком, до ненависти пришедшуюся ему по сердцу елковскую дыру.
В три небрежных маха Лихарев разыскал свое пальто в ворохе сваленной прямо на пол чужой одежды, всадил с ходу ноги в громадные, хлюпающие на ходу фетровые ботинки и опрометью ринулся вниз по лестнице. По счастью, никто не попался ему навстречу.
