«О, эта сладкая жизнь! Выходит, что рожденному для нее, — о себе он не без основания думал именно так, — нужно употребить всю свою одаренность и добиваться ее ценой полного изнеможения».
С этой мыслью он вошел внутрь особняка. Очевидно, помещение прибирали второпях, успев убрать лишь основной мусор. Повсюду валялись старые газеты и виднелись кучки сметенной пыли, а от тяжелых и, по-видимому, давненько не проветривавшихся гобеленов исходил затхлый запах. В зале висела люстра, украшенная искусно сработанными сказочными животными с бронзовыми шарами на головах. В целом сооружение выглядело перегруженным, и даже декоративные цепи, которые сходились к середине светильника и поддерживали филигранно обточенную прозрачную чашу из мраморного стекла, не смягчали общего впечатления. Левански понравилась люстра, может быть, еще и оттого, что напомнила ему родительский дом. У них была такая же, тяжеловесная, вычурно декорированная, разве что немного поменьше, но висела она не в зале, а в столовой над обеденным столом.
Он закрыл входную дверь и поднялся на второй этаж При виде пустых необитаемых комнат и следов на ковре от некогда стоявшей тут мебели по его членам пробежал холодок. Посреди холодно-невозмутимых, пустых стен сиротливо висело зеркало; вещи, к которым оно когда-то специально подбиралось, давно исчезли. Он прошелся по центральной комнате, разглядывая пестрые дверные витражи в свинцовой раме, и обратил внимание, как причудливо играл на пыльном паркете свет от фонаря и что каминный карниз был достоин более пристального изучения. Это он решил отложить на потом, когда выдастся время, и у него появилось ощущение, что он обязан возродить былой блеск, все еще витавший в атмосфере опустелых комнат заброшенного дома.
«Туда, — подумал он, взглянув на эркер, — можно поставить фортепьяно», — и тут же представил себе тот самый инструмент, который был у него в юности, когда он только начинал путь музыканта в Берлине.
— Он принял решение, — заявила фрау Альтеншуль.
Гостиная была до того переполнена, что кое-кто из гостей стоял в дверном проеме, ведущем в соседнюю комнату. Прием проходил в четверг, когда фрау Альтеншуль могла торжественно объявить о своих успехах: она, мол, решила собрать вокруг себя евреев, тех, кого особенно ценила, но кого в молодом возрасте насильственно вырвали из жизни — при этом она то и дело указывала на Левански, — и в заключение огласила:
— На следующей неделе он даст первый концерт.
По ее тону трудно было не догадаться, что речь идет о событии, которое затмит все прочие, даже уже ставшие привычными многочасовые увлекательные беседы за чаем или кофе.
Обсудили подробности. Левански хотел выступить в западном крыле замка Шарлоттенбург.[6] Было решено чествовать исполнителя, да так горячо, чтобы ему больше не пришла в голову мысль перекочевать в Прагу или в Лондон. Здесь, в Берлине — в этом все были едины, — раскрылся его талант, здесь преступники должны ответить за его смерть, и здесь он должен освободиться от груза переживаний, связанных с такой страшной несправедливостью.
Как всегда по четвергам, без пятнадцати двенадцать внизу позвонили, но мало кто обратил на это внимание, многие просто не услышали, хотя всем было известно, что за человек просит, чтобы его впустили. Через какое-то время он, как всегда, постучал в надежде, что хотя бы стук будет услышан, но и эта попытка осталась незамеченной. Правда, на этот раз гости ошиблись. Тот, кто стоял перед главным входом, проявлял настойчивость, несмотря на то что по воле фрау Альтеншуль он ни при каких условиях не должен был оказаться среди приглашенных. Он звонил снова и снова, пока наконец фрау Альтеншуль не попросила ТИШИНЫ:
— Пусть стучит сколько ему вздумается. Он все равно ничего не добьется. Но мне не хотелось бы, чтобы он тут появился в тот день, когда Левански будет давать концерт. Нужно ему это втолковать раз и навсегда.
При этом она посмотрела в сторону открытой двустворчатой двери и явственно обратилась к кому-то, скрывавшемуся за дверным косяком. Его лица не было видно, зато все разглядели ноги в лакированных туфлях. Он слегка раскачивался, а руки его непрерывно теребили кожаный портсигар. Этим человеком был Шульце-Бетман. Он написал несколько довольно приличных романов в духе злой сатиры и ни у кого, даже у мертвых, не вызывал симпатий, хотя нельзя было не признать за ним редкого остроумия, которое он пускал направо и налево без оглядки на обстоятельства.
