— Давай.
Бальдур, разъезжая в своем мерседесе по всем дорогам Германии, с грустью вспоминал этот детский спор. Ганс проиграл…
Соглашенье было заключено, и Бальдур только теперь вдруг заметил, что порядку конец — «Кнаппеншафт» толпился возле машины.
— Это что такое? — рявкнул он, — В строй!!
Сделал он это весьма вовремя. Через десять минут из отеля вышел доктор Циглер.
— Бальдур, — позвал он, — теперь пора в зал.
— «Кнаппеншафт», стройсь! — заорал Бальдур, вновь ощущая себя отнюдь, отнюдь не последним существом на белом свете.
— Бальдур, — Циглер был очень доволен, — Мне кажется, вы хотели б послушать речь…
Бальдур вошел в «зал» и сразу увидел, что тот полон знакомых — здесь был весь цвет Веймара, многие из этих людей бывали в доме фон Ширахов (впрочем, не в те дни, когда в гостиной толпились и вдохновенно голосили что-то гениальное актеры, музыканты и художники). Бальдур подозревал, что многие из них, если заметят его, весьма удивятся — он представал им в доме отца исключительно как вежливый мальчик в смокинге. Но ему было наплевать на это.
Циглер усадил его на какой-то случайный стул у стены.
Общая атмосфера была далека от торжественности — веймарские сливки переговаривались, попивали кофе и делали вид, что вообще явились сюда провести приятный вечерок.
— А сейчас, — сказал Циглер, — вы услышите Адольфа Гитлера.
Рядом с ним появился невысокий, стройный человек в темно-синем костюме, с короткими каштановыми волосами на прямой пробор и маленькими усиками под носом. Ничего особенного, подумал Бальдур, вовсе ничего. С виду весьма скромное созданье. Он видел его и раньше, на газетных фотографиях.
Гитлер заговорил.
Бальдур влюбился.
Он с трудом воспринимал смысл речи — да и знал уже все это: унижение Германии Версальским договором, все исторические предпосылки такого положения… С этого начинали все национал-социалистические ораторы, которых он слышал раньше. Но, может быть, тут впервые дала о себе знать злосчастная Бальдурова натура — если сердце его жаждало веры и любви, он был склонен поверить и полюбить сразу, как только предоставится возможность и явится достойный кандидат.
Полсотни веймарцев долго, очень долго «спали», отнюдь не помогая оратору, но Гитлер, словно не замечая этого, продолжал. Тихий его голос становился все громче. Бальдур дружил с молодыми актерами Веймарского театра, от них и знал это выраженье — зал «спит». Ему очень, очень хотелось «разбудить» все это старичье, хоть как-нибудь, но он не смел. Это были уважаемые люди, которые рассказали б о его недостойном поведении отцу. Отец никогда не наказывал Бальдура, но порой, когда с мальчишкой сладу не было, любил пугать его наказаньем, и делал это так достоверно, что Бальдур с семи до семнадцати лет полностью терялся от одной отцовской угрозы — «я тебя сейчас выпорю», а Бальдур так живо представлял себе это отвратительное действо, что всегда боялся всерьез.
Бальдур дрожал на своем стуле, вперив в оратора горящие глаза. Этот голос проникал в него, как… «как член Эдди Хайнеса», — подумал Бальдур со стыдом и с усмешкой, но только — в сердце. Господи, это не голос, а виолончель… такой же низкий звук… такая же негромкая убедительность иправдивость. Бальдур в жизни не слышал виолончели, которая врет — и был убежден, что на этом инструменте можно играть лишь имея идеальный слух.
Глаза Гитлера скользили по залу — так делает любой, говорящий для камерной аудитории, дабы облегчить свое положение: проще найти одного, кто слушает, и говорить для него. И он нашел такого слушателя — правда, не разглядел его толком, увидел лишь устремленные на него блестящие глаза… Глаза блестели далеко, где-то у стенки, но это было только на руку. Искать того, кто слушает, Гитлера учил его приятель Эрнст Ханфштенгль, и он же говорил — «хорошо, если слушатель твой сидит подальше, глядя в конец зала, ты производишь нужное впечатление на всех. А таращась в первые ряды — абсолютно ненужное».
Голос Гитлера взлетел.
Бальдур видел, что оратор глядит на него, но думал, что этого быть не может, никак не может же!.. Это случайность… Тем не менее, он сел прямей, чем сидел до того.
