– Повторить?
– Да. – Он отвернулся было, но я его остановил.
– Бармен, если не возражаете, мы хотели бы вас угостить, – быстро проговорил я.
– Eh, bien, – послышался голос сзади, – c’est fort ça! Ты не только наконец – слава богу! – совратил великого американского футболиста, но подкатываешься и к моему бармену. Vraiment, Jacques![9] И это в твоем возрасте!
За нами стоял Гийом, широко улыбаясь, как кинозвезда, и обмахивался большим белым платком, с которым, похоже, никогда не расставался. Жак, в восторге от того, что о нем говорят как об опасном соблазнителе, обернулся, и они с Гийомом упали друг другу в объятия, как две старые актрисы, играющие сестер.
– Eh bien, ma chérie, comment vas-tu?[10] Вечность тебя не видел.
– Ужасно был занят, – ответил Жак.
– В этом у меня нет сомнений. И тебе не стыдно, vieille folle?[11]
– Et toi?[12] Уж точно не терял времени зря.
И Жак бросил восхищенный взгляд на Джованни, словно тот был породистым призовым скакуном или старинной фарфоровой вазой. Гийом проследил за его взглядом и понизил голос:
– Ah, ça, mon cher, c’est strictement du business, comprends-tu?[13]
Они отошли в сторону, и я вдруг остро ощутил обрушившееся на меня молчание. Я поднял глаза на Джованни и увидел, что тот наблюдает за мной.
– Кажется, вы предложили мне выпить, – сказал он.
– Так и есть. Предложение в силе.
– На работе я не пью, но от кока-колы не откажусь. – Он взял мой стакан. – А вам – то же самое?
– Да, – ответил я. Разговаривать с Джованни было радостно, и это открытие сделало меня робким. Жака рядом не было, и я испугался. Потом осознал, что платить придется мне – по крайней мере, на этот раз: не дергать же Жака за рукав и выпрашивать деньги, словно он мой опекун. Я кашлянул и положил на стойку банкноту в десять тысяч франков.
– А вы богач, – сказал Джованни, ставя передо мной выпивку.
– Вовсе нет. Просто нет мелких.
Джованни усмехнулся. Было непонятно, почему он усмехается – не верит мне или, напротив, верит. Взяв молча счет, он пробил чек и, аккуратно отсчитав сдачу, положил деньги на стойку. Потом налил себе колы и встал на прежнее место у кассы. У меня перехватило дыхание.
– À la votre, – сказал Джованни.
– À la votre[14]. – Мы выпили.
– Вы американец? – спросил он.
– Да. Из Нью-Йорка.
– А… Мне рассказывали, что Нью-Йорк очень красивый город. Он лучше Парижа?
– Нет, что вы! – сказал я. – Красивее Парижа нет города на свете.
– Похоже, вас сердит само предположение, что такое возможно, – улыбнулся Джованни. – Простите, я вовсе не хотел вас обидеть. – И прибавил уже серьезно, как бы успокаивая меня: – Наверное, вы очень любите Париж?
– Я и Нью-Йорк люблю. – Мои слова прозвучали так, будто я оправдываюсь, и мне стало неловко. – Нью-Йорк тоже очень красив – но по-своему.
Джованни нахмурился.
– Это как?
– Трудно объяснить тому, кто там не был, – сказал я. – Дома там высоченные, все ультрасовременное, море огней. Потрясающее зрелище. – Я помолчал. – Описать невозможно. Двадцатый век, запечатленный в архитектуре.
– Так, по-вашему, Париж не из нашего столетия? – спросил Джованни с улыбкой.
От его улыбки я почувствовал себя глупым.
– Париж старый, ему много сотен лет. В Париже чувствуешь себя вне времени. В Нью-Йорке не так… – Джованни продолжал улыбаться, и я замолчал.
– А как там себя чувствуешь?
– Будто на тебя обрушилось будущее, – ответил я. – Там бьет бешеная энергия, все находится в постоянном движении. Нельзя не задуматься – по крайней мере, мне, – что случится через много лет?
– Через много лет? Когда мы умрем, а Нью-Йорк состарится?
– Да, – сказал я. – Когда люди устанут, а мир для американцев перестанет быть новым.
– Не понимаю, почему американцам мир кажется таким новым? – задумчиво произнес Джованни. – В конце концов, все вы эмигранты и Европу покинули не так уж давно.
– Между нами океан, – сказал я. – Жизнь по обе стороны шла разная. То, что происходило с нами, никогда не случалось здесь. Мы не могли не стать другими людьми. Понимаете меня?
– Если б просто другими людьми! – засмеялся он. – Нет, вы существа другой породы. Случаем, не инопланетяне? Это бы все объяснило.
