Первых собак я увидел в свете левой фары. Эта фара била дальше, чем правая, метров на десять. Собаки бежали нам навстречу, а попав в свет, стали тормозить, приседая на задние лапы. И вот уже свора бежит за нами следом. Сначала только слева от машины, потом и справа. Было похоже, что они нас окружают.
- Куда ты нас завезла? - спросил я. - У меня же кошка за пазухой.
- Кошкой больше, кошкой меньше, - сказала Марья. - Одна кошка погоды не делает.
- Не нравится мне это, - сказал я. - Меня собаки должны не любить. Потому что от меня всегда пахнет кошкой.
- Ты поэтому всегда в тяжелых ботинках?
- Поэтому. На крайний случай.
Марья сказала, что никакого крайнего случая на этот раз не предвидится, так как этим собакам абсолютно безразлично, чем от меня пахнет, а Сеня рассказал, что у них в Петровке есть аморальный ничейный пес, который живет интимной жизнью с кошкой председателя сельсовета. И делает он это без стеснения на глазах у всех и у самого председателя в том числе. Пока Сеня все это рассказывал, мы приехали. На какой-то пустырь. Посреди его стоял дом. А вся земля вокруг дома была покрыта собаками. Они лаяли. Но лаяли не зло. Скорее, они лаяли радостно. Я сидел в машине и смотрел на них. И выходить мне не хотелось. Хотя я очень скоро разглядел, что здесь полно не только собак. Здесь есть и кошки. И их много.
- Ну что, - сказала Марья, - пошли?
- Куда? - спросили мы все.
И Марья сказала:
- Правильно. Некуда нам идти. И спешить некуда. Подождем Петровича.
- Петрович - это у нас кто?
- Петрович - это Петрович. Хозяин территории.
Я еще раз осмотрел то, что Марья назвала территорией.
- И он здесь живет? Среди этих собак и кошек?
- Да, - сказала Марья. - Живет. - И сказала: - Почему тебя это удивляет? Разве жить можно только среди людей?
- Как раз среди людей можно с трудом, - сказал я.
- Вот и Петрович скорей всего так считает, - сказала Марья.
И Петрович вышел. Он был с ног до головы мятый сонный и удивленный. Очевидно, по ночам к нему мало кто приезжал. Петрович подошел, ежась и позевывая, и отодвигая лежащих на его пути животных ногами, постоял в тяжелом раздумье, заглянул в окно "Трабанта" и сказал:
- С приездом.
И сказал:
- Разгружать?
- Разгружай, - сказала Марья. - Пусть отпразднуют мой день рождения.
- Поздравляю, - сказал Петрович.
- Не за что, - сказала Марья.
Петрович обошел машину и начал отвязывать веревку от крышки багажника, Марья вышла к нему. За ней выбрался на пустырь Сеня. А я спросил у Сереги:
- Понравился вашей даме цветок?
Серега реагировал неадекватно:
- Какой даме? Какой цветок?
- Желтый, - сказал я. - В целлофановом кульке.
Серега открыл рот, посидел так, в ожидании слов, и когда они пришли, сказал:
- Ты кто? Здесь? Есть?
- А ты? - сказал я. - И, кстати, откуда у тебя этот шрам?
Серега провел рукой по щеке.
- Шрам - это случайность. Шрама почти не видно.
- Кому надо, тем видно.
- А кому надо? - спросил Серега.
- Ну мало ли, - сказал я, а Серега сказал:
- Выходим.
Выходить я не собирался. Я собирался переждать наш визит к Петровичу в машине. Кошка спала и снова, в который уже раз за сегодня, беспокоить ее было бы свинством. Ну, и обилие собак меня не радовало и не вдохновляло. Все-таки к собакам у меня существовало какое-то предубеждение. Возможно, врожденное. Мою мать, когда она была мною беременна, укусила бродячая собака. Отец собаку поймал, чтоб посмотреть - не бешеная ли она. Собака оказалась не бешеной, но голодной. И ее держали во дворе на привязи еще недели две. За это время она привыкла к месту и к кормежке, и когда отец ее отвязал, она никуда не ушла, а осталась жить явочным, так сказать, порядком. Впоследствии ей выстроили деревянную будку, и она прожила там всю свою собачью жизнь. А матери тогда уколов в живот делать не стали, чтобы не рисковать плодом (в смысле, ребенком) и таким образом мать сама рисковала заболеть бешенством. Естественно, вместе с не родившимся мной. А когда я все-таки благополучно родился и начал жить, меня мать этой собакой пугала. Мол, не будешь слушаться - придет собака и унесет тебя в собачью будку, и будешь там с нею жить до смерти. Я спрашивал:
