Хитрецы.
С одной стороны, вроде бы предоставляли мне право и честь собственноручно исполнить желание, с другой — наверняка втайне надеялись, что, пока доберусь до места назначения, сто раз передумаю.
И надеялись вполне обоснованно: тот автомат, что стоял на выходе из переулка, не работал. По причине полного разгрома. Изящная ажурная конструкция, раньше похожая на бутон, теперь растопырилась во все стороны лепестками ободранной астры и была мертвенно-темна.
Это выглядело как предупреждение свыше. Как предостережение от последствий реализации моей навязчивой идеи. И наверное, стоило повернуться и отправиться обратно. Домой. Но отступление означало бы…
Что я в очередной раз оказался лохом.
Флешка, стиснутая в кулаке, впилась своими краями в кожу, но боль не возвращала к реальности. Наоборот, насмешливо советовала: хватит рыпаться, Стасик. Ты не просто ничего не можешь сделать. Ты ничего не можешь сделать как надо.
Я никогда ни на кого особо не злился. Потому что привык искать причины и объяснения. А еще, наверное, побаивался ощутить силу этого чувства. Почему-то с детства казалось, что злость — отвратительна. Что она обязательно затопит собой разум, превращая меня из человека в зверя, ни в чем не отдающего себе отчет. Этакого берсерка, закусившего край щита и яростно ринувшегося в последнюю атаку. Но наивные книжные представления о реальности оказались тем, чем и должны были оказаться.
Никакого тумана перед глазами. Никакого шума крови в ушах. Все совсем наоборот: четко, ясно, размеренно.
Ничего не знаю? Пусть.
Не вписываюсь в чужой мир? Плевать.
Пора довести до конца хотя бы одно дело.
Не получилось здесь? Пройдем вперед. Столько километров, сколько потребуется.
Этот автомат тоже разбит? Отлично. Шагаем дальше, за следующий поворот.
О, и здесь уже кто-то успел пошалить? Какие настырные вандалы, однако.
И сюда добрались? Можно только поаплодировать. Но этот мертвый цветок все еще искрит оборванными концами, а это значит…
Все верно. Вот они, голубчики. Двое с тесаками, напоминающими мачете, остальные, видимо, на подхвате и для массовки. Все — коброголовые, одного роду-племени. Хотя, постойте-ка: там, в самом сердце толпы, кажется, застряло несколько ящериц. Мелких таких, вроде гекконов.
— Смотрите во все глаза, парни! Нечасто увидишь, как бесхвостые ходят под себя.
Да ты сам с чистыми штанами не остался бы, окажись один против дюжины.
— А еще они сейчас будут плакать. Горько-горько. Это ведь все, на что они годятся.
Не представляю себе этот процесс. Моргать третьим веком — еще может быть. Но плакать?
— Только и умеют, что драть деньги за любой чих.
Коброголовые разряжены кто во что горазд, а на ящерицах одежда одинаковая. Как форма. С эмблемой. Какая-то городская служба, наверное.
— Быстро же вы подсуетились со своими услугами… А может, сами все и подстроили? Это же такой куш, что не проглотить.
Голос главаря, как мне его передают медузы, почти сочится медом, и вряд ли ящерицы понимают, о чем на самом деле идет речь, потому что на каждое слово согласно кивают.
— Только рановато вы обрадовались. Поиздержитесь на славу, пока будете все чинить, ясно?
Вот это всегда удивительно. Что в людях, что в нелюдях. Неужели простая истина о том, что за все платит налогоплательщик, до некоторых мозгов дойти не в состоянии? Ну порушите вы аппаратуру, а что дальше? Поставят новую и поднимут тарифы. Если уж ломать, то…
Хресь! То ли сталь у них на лезвиях лучше закалена, чем ажур справочного автомата, то ли вовсю действует принцип: сила есть, ума не надо.
— Как вам музычка? Греет душу?
Сейчас он занесет мачете для нового удара и…
Забьет еще один гвоздь в крышку моего гроба. А я снова стерплю, поклонюсь, повернусь и удалюсь восвояси. Не привыкать же, правда? Что дома, что тут, гопота везде одинакова. И всегда побеждает не здравый смысл, а грубая сила.
Сила, которой у меня никогда не…
— Может, хватит уже?
Я знал, что меня услышат, но не был уверен, что поймут: уж слишком большая пока сохранялась дистанция.
— Поразмялись, и довольно.
Надо же, поняли. По крайней мере, те, кто стоял поближе. И передали свои соображения о происходящем главарю.
