30 июня, день нашего выхода из пролива Скагеррак, стало датой объявления о повышении в звании командиров. Это продвижение по службе, от которого во многом зависела карьера, было выборочным и проходило на конкурсной основе, поэтому для заинтересованных лиц, каким являлся и я, день этот представлял собой огромную важность и был исполнен волнений. Для меня же он означал переход в ранг командера{11}, что позволяло носить на фуражке медную кокарду. Но в тот конкретный день 30 июня никакие даты не казались мне важными: когда все внимание сосредоточено на ежеминутном выживании, ни карьера, ни продвижение по службе никого не волнуют. Именно в тот день нам пришлось ретироваться без погружения. Однако мимо других эта дата явно не прошла. Кларк, офицер по личному составу, явился на мостик с ракетой, а с ним лейтенант Мэрриотт, несущий в руках мою морскую фуражку, козырек которой был украшен сделанными из меди дубовыми листьями. Явился и подарок в виде медного подноса, также исполненного в форме уставной морской фуражки. Так что мои товарищи предвосхитили выбор палаты лордов.
Фуражка с дубовыми листьями сопровождала меня в каждом из последующих патрулей, а когда через три года я покидал "Сафари", товарищи попросили меня оставить ее на лодке. Именно эти талисманы - фуражка и игрушечная собачка, подаренная мне матерью, - были со мной во всех боевых походах; а еще молитвенник, который мать дала мне после этого похода.
Вообще надо сказать, что я возлагал свои надежды на целый арсенал талисманов: так, например, на шее у меня всегда висела цепочка с причастия моей жены, а на ней - англиканский святой Кристофер и католическое святое сердце. Каждому ведь хочется вернуться домой с победой.
Глава 8.
Столкновение
27 июля 1940 года "Силайон" вышла из Розита в свой восьмой боевой поход. Погода стояла великолепная - весьма подходящая для прогулок на яхте, - как и на протяжении всего этого столь ужасного для наших субмарин лета. Пока мы продирались сквозь наши минные поля в Северном море, северное сияние демонстрировало нашим взорам самые роскошные картины. Весь небосклон казался задрапированным огромным занавесом всех возможных цветов и оттенков, от розового до пурпурного, с искрами золота. Этот занавес качался и переливался по небу в бесконечном взволнованном движении.
Почему-то так случилось, что весь ужас того мрачного лета, стоившего нам половины флотилии, оказался забытым. Прозрачное море, без единой волны, чтобы спрятать нас от врагов, летающих в небе; безоблачное небо, так редко темневшее в тех северных широтах, чтобы послать нам спасительный щит невидимости, которого мы дожидались, чтобы зарядить батареи; непреходящая тревога о том, когда мы сможем подняться, чтобы пополнить запасы сжатого воздуха и провентилировать лодку - ведь люди дышали шумно, словно собаки, высунувшие языки, задыхаясь от углекислого газа и испарений; заунывно повторяющиеся призывы базы, взывавшие то к одной, то к другой лодке флотилии с призывом сообщить свои координаты, - верный признак того, что еще с одной из субмарин потеряна связь. Все эти трудности и неприятности сейчас выглядят как далекие и нереальные воспоминания. Ярким пятном в памяти остается красота норвежского берега тем летом. Возможно, природа, выставившая против наших подлодок все свои карты, решила вознаградить нас именно таким способом. А может быть, так казалось именно мне и именно тогда - в то время, которое я ни за что не хотел бы пережить вновь.
Оглядываясь назад, я вижу, что поистине наслаждался морской подводной войной, как полагалось профессиональному вояке; в Средиземном море получил столько волнений и напряжения от большой охоты, сколько за огромные деньги не смог бы купить ни один миллионер.
Но для командира субмарины то лето 1940 года стало поистине кошмарным адом; мне кажется, что только двое из командиров наших передовых лодок, прошедших через то лето, сумели полностью восстановиться. Не буду говорить от имени Билла Кинга, но мне кажется, что он, как и я, уже никогда не стал тем командиром, каким мог бы стать. Некоторое время спустя, в Средиземном море, где условия для субмарин выглядели сравнительно комфортными, меня неоднократно критиковали за то, что дерзко всплывал среди бела дня в опасных водах, чтобы проветрить лодку. Я знаю, зачастую необходимости в этом не было, но я уже не мог подавить в себе глупую тревогу, что нас может застать врасплох недостаток воздуха. Тревога эта родилась именно у берегов Норвегии, когда основной заботой командира были не мины, не авиационные бомбы, не глубинные бомбы, не навигационные опасности, а воздух, которым дышат его люди.
