Сегодня учитель рассказывает о первобытных людях, которые питались кореньями и травой. Чудно как-то получается, недоумеваю я, во все глаза глядя на учителя. Выходит, первобытные люди — ну совсем как я, Васе, Коле или, скажем, Длинный — шли в поле и собирали щавель или корешки горечавки? Ух и вкуснотища! А Длинный говорит, что только это и ест, ведь дома-то у него шаром покати.
Таращусь я на учителя, а Васе бац меня по колену и на окно показывает. Оборачиваюсь и вижу: к растрескавшемуся стеклу прилепился носом Длинный — точь-в-точь святой в рамке. Вот уж легок на помине! Рот до ушей, на нас глазеет. Через минуту уже весь класс смотрел в окно. Учитель сердито погрозил Длинному, но тот и ухом не повел. Тогда учитель постучал пальцем по стеклу, а Длинный знай себе моргает да зубы скалит. Пришлось и на этот раз позвать сторожа. Только раньше как бывало: хватал сторож дядя Петре хворостину — и под окно. Обломает хворостину о спину Длинного и тащит его за шиворот со двора. А вечером окна в школе оказывались разбитыми вдребезги. На партах, на полу столько камней, что впору корзинами собирать. Теперь дядя Петре, наученный горьким опытом, действует иначе.
— Длинный, слез бы ты, родной, — слышим мы, как ласково уговаривает он парня. — И учителю мешаешь, и ученики отвлекаются.
— А меня почему в школу не берут? Я тоже учиться хочу.
— Да как тебе сказать… кх-кх… нельзя тебе в школу.
— Ну да ладно, слезай, а я с учителем потолкую. Там видно будет.
Длинный неохотно отрывается от окна и садится под сливой. Но на месте ему не сидится, и, чтобы убить время до конца урока, он слоняется по двору. Куда уж тут думать о первобытных людях, скорей бы звонок! Наверняка Длинный пришел не с пустыми руками. Придется бежать домой за картошкой. Делаю я это не впервой, но всегда вскрытную, а не то не сносить бы мне головы. И так, что ни день, мама распекает меня на все корки:
— Друзей хоть отбавляй, так нет же — к убогому прикипел. Погоди, и ты такой же сделаешься. Неужто глаз у тебя нет, неужто не знаешь, какая у Длинного мать?
Ага, значит, это все-таки его мать. А люди судачат, что Длинный ей вовсе и не сын. Давным-давно нашла, мол, его Гога в поле. Хорошо, хоть у нас в команде недоумков нет, чтобы верить такой чепухе. Сколько раз мы куролесили у нее под окном, дразнились: «Горбатая Гога, горбатая Гога!» Она и впрямь была такая: скрюченная, скукоженная, испитое личико с кулачок — ни дать ни взять засыхающее на корню корявое деревце. Никто из сельчан в гости к Гоге не ходил. Жила она на отшибе в скособоченной развалюхе, затерявшейся среди холмов и оврагов, так что издали была видна лишь обросшая мхом и лишайниками крыша. В селе поговаривали, будто бы Гога водилась с нечистой силой. Было ей далеко за пятьдесят, но нам она казалась десятилетней девочкой. Вероятно, поэтому мы и дразнили ее. Но Гога словно не замечала обидчиков, задумчиво проходила мимо, уронив голову на грудь. Мы, бывало, кричим-надрываемся, а ей хоть бы хны. И невдомек нам было: рассердись она, прикрикни, мы бы ей вообще проходу не дали.
Если уж начистоту, до нас доходили слухи, что насмешки сильно ее огорчали. Запершись в доме, Гога втайне от Длинного плакала. Днем ее редко видели в селе, людей она сторонилась. Когда же случалось ей по какой-либо надобности появиться в селе, Длинный неотлучно следовал за ней. Тут мы и пикнуть не смели: кто не знает, что в карманах у Длинного всегда полно камней? Коле уверял, что по вечерам Гога выходила к чешме[2] за водой, а потом шла в церковку. Зажигала свечи и подолгу сидела, покуда однажды ее не прогнал церковный служка:
— Вишь, повадилась всякий вечер в церковь шастать! А потом у нас деньги пропадают. Уж и не знаю, кто их крадет. Чтоб духу твоего здесь больше не было!
— Да разве могла Гога церковные деньги взять? — встревожился я.
— Ничего она не брала, — ответил Коле, — но с тех пор служка не пускает Гогу в церковь. Она, дескать, цветы топчет и свечи непотухшие оставляет, того и гляди, церковь спалит.
— А у Длинного деньги откуда?
— Это он назло служке потихоньку из церкви крадет.
