— Ох, и больной этот разговор, что душу трепать нынче? Вот тогда к каждому празднику детям подарки давали. Целыми кульками, а в них чего только не было. Яблоки, мандарины, печенья, конфеты, попробуй теперь купи за свои кровные, пупок сорвешь. А ведь тогда бесплатно давали, на каждого ребенка,— вспомнила Варя, шмыгнув носом.
— И тебе?
— А то как же иначе, как и всем тем, у кого воевавшие были.
— Как же мать? Она ж была судимой!
— И что? Она, родимая, за свое крест несла. А мы свое имели. Тут нельзя брехать. Что было, то было, забывать никак нельзя. Не вчера в свет выкатились.
— Да только ли это? Всего и не упомнишь. Много было льгот, все поотнимали,— посетовала баба.
— Так хорошо жили, что молоко воровали, жрать было нечего. И за бидон молока на Колыму упекли, вот это подарок, лучше век такой не получать,— возмутился Евменович.
— Зато воровства не было. О мошенничестве, наркоманах и не слышали. У нас в сельпо баба работала. Толстенная тетка была. Как корова стельная. Ее чтобы вокруг обойти, полдня потратить надо. Но и ее сгребли. За три копейки на пять лет угодила на Колыму. Сдачу не додала одной старухе. И попала, как курица в суп. Ох, и ревела баба белугой, когда с хаты выскребли. В чем была, в том и забрали. Я бы молчала про нее, ну она над нами изгалялась, все ворами обзывала, а тут незадолго и сама накрылась,— вспомнила Варя с усмешкой, добавив едкое:
— А не смейся над чужой бедой, своя на хвосте повиснет.
— Да что там чужие люди? Вон я на зону прикатил вместе с двумя следователями. А там свой земляк-пчеловод. За литровую банку меда, что внукам взял, десять лет получил. Никто не глянул, что воевал мужик всю войну До самого Берлина дошел. Домой в деревню без единой трофеи вернулся. В чем ушел, в том воротился. Три зимы на трассе вкалывал. Совсем калекой сделался. А в четвертую зиму амнистировали деда за незначительный ущерб. Так он после возврата с Колымы из хаты почти не высовывался. Все в доме сидел. Белый стал, как колымский сугроб, аж глянуть жуть, про Колыму не говорил, только плакал. Во, до чего человека довели. Правда, награды воротили и на работу возвернули со временем. Так дед, будто онемел. Слова сказать боялся, все оглядывался, а не стоит ли за плечами стукач. Его война так не измордовала как Колыма. Душу в нем заморозила, человека погубила,— вспомнила Варя.
— Тебе ль его жалеть? Свою мать тут оставила. А кстати, чего в деревню не возвращаешься?
— Не к кому, милок. Вся моя родня нынче на погосте. А какая разница на каком кладбище жить. На этом или на деревенском. Там есть кому доглядеть могилы, а тут мамку одну нельзя бросать. Своя кровинка. Кто-то должен жить рядом, навещать, утешать. Да и привыкла я здесь. Столько лет прожито.
— Ничего себе! Людей сюда в наказание привозят. Чтоб мозги заимели те, у кого они «по фазе» поехали. Ты ж добровольно в кандалы влезла. Неужель здесь привыкнуть можно? Иль деньги держат? — удивился Александр Евменович.
— На заработки грех жаловаться. Получаю не меньше мужиков. Но не в том главное. Я тут своя, не пришлая. А в деревне кто теперь помнит? Я оттуда ребенком уехала, колымчанкой стала, почти коренной. Все насквозь знаю. Не зря в гиды определили. Помню, как последние зэки отсюда уезжали. Все до единственного. Многим тоже некуда было вертаться. Ну, кто к родне или лучшей доли в свете искать поехали. Мне это ни к чему. Дальше Колымы меня никуда не пошлют. Некуда. А я к этим местам привычная.
— А неужели не скучно одной? — удивился Иванов.
— Я не одна. Тут мамка рядом. И другие знакомые. Многих и теперь в лицо помню, каждого поминаю, свечи ставлю всем. Тут редко кого навещают, вот я и присматриваю могилы. Авось кто-то меня добрым словом помянет, не пройдет мимо бездушно. Может Султан, когда помру, свою стайку приведет в гости. И взвоют они тут хором, звери на человечьем погосте. Значит, пожалеют. Больше оплакать некому.
Иванов задумчиво смотрел в окно. За ним все еще стояла глухая ночь.
Ведь вот не просто рядом, среди могил жила женщина и не жаловалась, не сетовала. Прикипев однажды, навсегда привыкла к Колыме.
