— К ней кто-нибудь приезжал?
— А то как же? Сын! Еще благодарил меня
очищенное имя. Говорил, что оно дороже жизни,— угнул голову Бондарев.
— Как же ты после этого сам живешь?
— Тебя бы на мое место,— огрызнулся Игорь Павлович и ответил резко:
— Сколько невинных через Колыму прошли, всех и не счесть.
— Они не снятся тебе?
— Если б все снились, я ни одной ночи не спал. Поначалу тяжко было, а потом ничего, привык, как и все мы свыкаемся.
— Выходит, мы тож со своей долей стерпелись. Моя старушка тоже в кандалах померла. Тачку с породой возила с рудника. От старателей, на промывку. Так вот тоже до костей ноги ободрала. А врачей на всем прииске не было. Кои и водились, так только для начальства, для больших людей. Мы никто, так, черви. Вот и ушла моя мамка. Ей сорока не было. Цветущей женщиной была. Оно и на Колыму не по своей воле попала. Работала дояркой. И трехлитровый бидон молока принесла под фартуком. На ту беду соседка в доме оказалась. Не увидела, что голодные дети голосят. А вот молоко враз узрела. Своей коровенки не имелось. Не за что было купить. На это не глянули. И через два дня отправили на Колыму, на целых пять лет. Нам и думать не надо было, кто нафискалил. Итак знали. Только и ей не повезло. Стащил ее старший сын моток рубероида, чтоб крышу подлатать, совсем она прохудилась. Все с неба на головы лило. Но деревне рот не завяжешь, рубероид не скроешь, он бельмом в глазу у всех стоял. Так этот и вовсе десять лет получил. И хотя отец его фронтовик, никто не вступился.
— А кто вступится, чтоб самому рядом встать? Такого себе никто не пожелает. Вот и работал на трассе все десять лет. Вернулся глубоким стариком, хотя забрали парнем. Потом реабилитировали. А что толку. Недавно помер, но и не жил, и не умирал. И все детям своим наказывал, никогда не завидовать чужой удаче и не смеяться над соседским горем, чтоб самому в эту яму не попасть. Эта пакость ему до конца жизни не простилась ни деревней, ни моей семьей.
— А где ж похоронили ее?
— Здесь закопали. Вместе со всеми. Ее не столько ноги, сколько обвалом накрыло. Враз семерых баб. Если бы без тачек были, конечно, убежали. А с груженными, ни то бежать, идти тяжко.
— Ты сам когда-нибудь таскал тачки? — спросила Игоря Варя.
— И мне доставалось. Я тоже из деревни. Сама знаешь, на чем в поле навоз вывозили из сарая. А я, как старший изо всех, за коня работал. И пахал. Так что не хотелось мне в том говне до конца жизни ковыряться, решил в науку пойти. Ох, и орала моя родня. Легко ли с дому отпускать тягловую силу. Все остальные были мелкие, слабосильные.
— Лучше б ты в том говне остался.
— Это верно. Сколько раз сам о том думал.
— Жаль, что выжил,— вздохнул тяжко. И замолчал.
— Ты знаешь, мне в этой жизни никто не помогал, даже свои. Везде сам, всюду один упирался,— хлюпнул Бондарев и увидел, как Иванов погрозил ему пальцем:
— А вот и не пизди! Чего хнычешь? Я твою трудовую книжку, когда в руки взял, чуть не озверел. Хотел враз отказать, да одумался вовремя. В те годы на вашего брата особое гоненье было. И куда бы ты ни появился, в куски порвали б за прошлые подвиги. А и кто бы взял тебя? Вот и пожалел. Хотя к работе газетчика у тебя и сегодня способностей нет. Писать не умеешь, люди тебя не терпят, сам все это знаешь. Сколько лет работаешь литсотрудником, а ничему не научился. Но терплю, сцепив зубы, надо ж человеку самому на свой хлеб зарабатывать. Вот и держу в редакции, хотя ты и нынче круглый ноль.
— Знаю, Сашка. Сам все понимаю, но куда подамся. Кто меня реабилитирует, а разве я больше других виноват.
— Игорь, хоть помолчи! — взорвался Иванов.
— Я жил хуже всех вас.
— Чем?
— Вы жили в страхе, а я под прицелом. И ни влево, ни вправо ни шагу. Каждый чох на слуху. Да что мне оправдываться, сам все знаешь. Только не думал я, что в мою трудовую заглянешь. Но от нее, как Султану от блох, никуда не деться. Они хуже любой кары, клеймом въелись в саму душу. И не отделаться, как от проклятья.
— Не надо хныкать, Игорь! Тебя на твоей работе никто не держал за душу насильно. Ты в любую минуту мог уйти, оставить свою работу А захотел бы, ушел на фронт, как сделали многие. Насильно никто никого не держал. Замена всегда нашлась бы. Ты это знаешь не хуже других,— отмахнулся Александр Евменович, глянув на Бондарева.
