* * *
Это был печальный рассвет. Тусклый, серый, невероятно унылый, растекавшийся в узком пространстве между тяжкими глухими небесами, и черно-белой землей.
Мы брели по улице. Когда-то это была широкая многолюдная улица, стремительно впадавшая в огромные круглые площади.
Теперь это был город призраков.
Поближе к домам — пустым и холодным — жались немногочисленные жители. Время от времени по улице проносились машины, переполненные беженцами. Какие-то парни в оранжевых куртках спасателей у входа в метро жгли костер из картонных коробок, газет и книг.
Мимо нас медленно прокатился туристический автобус, из громкоговорителя неживой гундосый голос твердил:
— Уважаемые жители! В связи с невозможностью обеспечивать подачу в дома электричества и отопления военная комендатура рекомендует покинуть город. Сборные пункты организованы в следующих районах…
Дальше голос перечислял районы и адреса. Видимо, голос был записан на пленку, а автобусом управлял свихнувшийся чиновник управления по ЧС.
В другом месте прямо на улицу из разграбленного ресторана были вынесены летние столы и кресла, и даже один цветастый зонтик.
Несколько пьяных мужчин и женщин, с пьяными детьми, сидели за столиками и пили коньяк и водку. Из разбитых дверей ресторана доносилась музыка.
Показалась новехонькая маршрутка. Я машинально махнул рукой и она, к моему удивлению, притормозила. Мы влезли — старики, вдова, солдаты, майор, потерявший шапку; у него были коротко стриженные волосы — белые-белые.
— Вам куда? — спросил водитель. На носу у него были темные очки и он прихлебывал джин прямо из бутылки.
— Домой. На Садовую, — сказала вдова.
Шофер кивнул и мы поехали.
В Озерках подсели еще несколько человек, потом еще и еще, и к Неве мы подъехали, когда в автобусе стало совсем тесно. Как ни странно, пассажиры не выглядели испуганными. Один молодой человек даже читал газету, а девушка долго и нудно болтала по сотовому телефону.
— Придется ехать в круговую, — сказал водитель. — Мосты разведены или разрушены. Остался один Большеохтинский…
— Если остался, — поправил бомж, как две капли воды похожий на Льва Толстого.
— Щас узнаем, — отозвался водитель. Хлебнул джину и передал бутылку бомжу. Бомж хлебнул и передал девушке в круглых очках-стрекозах. Девушка аккуратно вытерла рукавичкой горлышко и приложилась.
* * *
— Прошу на четвертый этаж. Лифт не работает, — сказала вдова.
Мы гурьбой потянулись наверх.
Это была скромная квартирка — одна комната с альковом, совмещенный санузел и узкая кухня.
В комнате был накрыт длинный стол, стояли стулья и табуретки; вдова стала хлопотать на кухне, несколько добровольцев вызвались ей помогать.
Я протолкался к окошку, к майору, курившему в форточку.
Закурил.
В окно была видна крыша, крытая жестью, глухая стена и внизу — кусочек пустой улицы.
А потом начались поминки.
Все было правильно. Они такими и должны быть — печальными и жутковатыми.
По крайней мере, выпив сразу стакан водки, я согрелся, а после второго стакана даже проглотил несколько блинов и пельменей.
Майор сидел рядом, машинально жевал. Мы говорили о покойном, чей портрет с черным крепом висел посреди голой стены.
Он был добрым и безобидным стариком. Он даже писал стихи — вдова прочитала несколько. Стихи о Родине и о любви.
Он был хорошим.
Но с его смертью земля переполнилась. Здесь, под нами, в этой горькой земле слишком много рождалось мертвых. Слишком много.
И слишком долго. Почти триста лет.
* * *
Потом кто-то ушел, кто-то повалился спать — в алькове, на кухне, в прихожей, и даже в сортире.
Востроносая девушка, рывшаяся в шкафах с книгами, вдруг сказала:
— Постойте. Вот оно. Я нашла.
Она развернула сборник стихов польских поэтов, поправила соскальзывавшие с длинного носа очки и прочла:
— Земля
колыбель мертвых
полная ими
как соты медом
могила к могиле
они почили
от нас так близко
оторванные от жизни
будто уста
* * *
Майор снова стоял у окна и курил. Я подошел, и он сказал:
— Они все еще наступают. Слышите?.. Сваи под городом. Сотни тысяч, миллионы свай. Они выскакивают из переполненной земли — им не хватает места.
— Да. Это не их колыбель…
