Разгружали машины.
Присмотревшись, я понял, что это был за груз, только не сразу поверил своим глазам. А поверив, перевел взгляд на тот мусор, на котором лежал животом вниз.
Что-то неудобное упиралось в живот. Я передвинулся, скосил глаза.
Череп. Кости. Обломки гробов. Обломки гранитных надгробий и памятников. Чугунные плиты. Старинные восьмиконечные кресты с завитушками, тоже отлитые из чугуна. Фотографии, впечатанные в овалы. Обрывки полуистлевшей материи. Чьи-то мертвые высохшие локоны. И венчик из белых искусственных цветов.
Сбоку в странной позе застыл Леха. Как зачарованный, он водил пальцем по гранитному обломку с табличкой из бронзы. На табличке было крупно выбито: «ТЫ БЫЛА НАШЕЙ РАДОСТЬЮ, ТАНЕЧКА». И даты: «1966–1973».
— Леш! — позвал я.
Он перевел на меня пустые глаза.
— Что они делают — видишь?
Он перевел взгляд вниз. Сосредоточенно вглядывался. Потом неторопливо снял с плеча автомат, пристроил его на чью-то мумифицированную голову с роскошными черными волосами, высохшими до состояния, близкого к мертвой синтетике. И стал старательно целиться, чуть ли не высовывая язык.
И вдруг стало светло. Я подумал было, что нас осветили прожекторами, но, оглядевшись, понял: наш шофер включил дальний свет и подъехал поближе. Мои старики вышли из автобуса и скорбной цепочкой двинулись к пирамиде смерти.
Подошли и застыли, как изваяния. К ним присоединился шофер.
Глядел на нас с Лехой снизу вверх, втянув голову в плечи; спортивную шапочку мял в руках, держа их у груди.
От его странной, невыносимо странной позы веяло безнадежностью. Терпение кончилось. Даже у него. Даже его удивили…
Мозаика, все время ускользавшая от меня, внезапно сложилась.
Хотя в ней и не хватало множества фрагментов, но главное я понял.
Леха продолжал целиться. Или выбирать. Может быть, искал самого главного здесь, на этой чудовищной свалке.
Я решил ему не мешать.
Он выстрелил трижды.
* * *
Потом я лежал на снегу. Животом вниз, щекой в мокрый снег.
Рядом были уложены мои старики — руки на головах — темные и немые. Леху в это время пинали. Сосредоточенно, ругаясь почему-то вполголоса.
Потом разрешили перевернуться. Я перевернулся на спину и увидел большую бледно-желтую луну. Она была совсем близко — протянешь руку и почувствуешь слабый и теплый трепет.
Мы лежали и смотрели друг на друга, а военные тем временем начали материться в полный голос: умер еще кто-то. Я приподнял голову испугался, вдруг, это вдова? Оказалось — нет. Это был наш разведчик.
Потом в памяти наступил короткий провал. И мы снова оказались в автобусе. Леха, закованный в наручники, лежал у нас под ногами, между скамьями. Причем мы были на одной скамье, а наши конвойные, экипированные, как натовские миротворцы, на другом.
Шофер тоже оказался в числе «военнопленных», а за баранку сел солдат.
Мы мчались по пустому шоссе в сторону города.
Я не знал, убил ли кого-нибудь Леха. Вряд ли: иначе, скорее всего, его там бы и закопали. А к несчастному Николаю Трофимовичу присоседился Дитль — их завернули в брезент, и они смирно лежали у задней двери, как и положено лежать в катафалке транзитникам «земля-небо». В автобусе было темно, но я постепенно разглядел, что командовал нашими конвойными майор. Майор был уставшим, с серым лицом и запавшими глазами. Он спал, отвернув голову, пока автобус не остановился: мы оказались перед… скорее всего, этот завал на дороге можно было назвать баррикадой.
Узкий проход в баррикаде охраняли милиционеры в бронежилетах.
Майор вышел, переговорил с охраной, а потом разрешил выйти и нам размяться.
Я выбрался без особой охоты. Была приблизительно середина ночи, небо прояснилось, в лунном свете были видны темные коробки домов. Ни огонька, ни собачьего лая.
Вдова подсеменила к майору и строго спросила:
— Куда вы нас везете?
— В комендатуру, — неохотно ответил майор.
— А что будет с мальчиком?
Я не сразу понял, что вдова спрашивала о Лехе. Но майор понял:
— А что вы хотите? Не награду же ему давать!
— Он ни в чем не виноват, — твердо сказала вдова. — Ни в чем.
То, что творили вы — это гораздо страшнее…
Он не ответил, а она вдруг заплакала.
