Альберт Хорф сделал едва заметный знак, и тот час же двое слуг наперегонки бросились в галерею. Он кивнул на француза:
– Господин де Мерикур устал и плохо себя чувствует. Отведите его в покои, пусть проспится.
Жульен с ненавистью поглядел ему вслед. Показная забота разозлила его хуже, чем неприкрытое оскорбление. Отбросив поддерживающие его руки, молодой человек выпрямился и яростно выкрикнул немцу в спину:
– Я не потерплю ущемления моих прав! Я буду жаловаться! Я всех вас выведу на чистую воду… Я уже отправил послания в Мариенбург и в Дерпт. Епископ узнает обо всем, что здесь твориться!
Хорф даже не повернул головы.
– Советую вам, мессир де Мерикур, известить обо всем так же Рижский магистрат и верховный капитул Ливонского ордена. И не забудьте отписать обо всем великому магистру, может, ему тоже захочется посмеяться, – негромко произнес он по-французски. – Пусть позабавится историей глупого рогоносца, который не в силах поставить на место собственную жену.
Со сдавленным воплем, брызгая слюной, Жульен рванулся в сторону обидчика, но двое коренастых латгалов неумолимо потащили его вниз по лестнице и дальше через двор к паласу. Как он не вырывался, его все-таки завели в собственную комнату и прямо в одежде уложили на кровать. Здесь силы окончательно оставили Жульена, и он заплакал, утирая слезы нарядным беретом.
Дверь тихонько скрипнула.
– Прочь! Я не желаю никого видеть! – выкрикнул француз, с головой заворачиваясь в покрывало. Вкрадчивый голос заставил его вздрогнуть.
– Жульен?… Господь милосердный, что случилось?
Молодой человек порывисто сел, с надеждой глядя на сухопарого человека с плотной повязкой, закрывающей половину лица.
– Герман! Хорошо, что ты пришел… Только ты можешь мне помочь.
* Любить и разумными быть едва ли могут сами боги
** Кто благороден, тот обид не помнит
*** Кто пострадал, тот помнит
**** Или найду дорогу, или проложу ее сам
Порциус Гиммель неслышно отворил дверь в большую трапезную, осторожно заглядывая внутрь. На первый взгляд, зал был пуст, но через секунду глаза доктора уловили в стороне какое-то движение. Он пригляделся: в круглой нише у высокого стрельчатого окна с витражными стеклами, там, где находились изящное кресло и ткацкий станок покойной баронессы, сидела Элиза. Ее тонкие, унизанные перстнями пальцы медленно перебирали частые зубцы гребней, а глаза рассеянно перебегали с предмета на предмет. Было не понятно, замечает ли она что-либо вокруг себя или целиком поглощена собственными мыслями. Время от времени молодая женщина запускала руку в стоящую перед ней коробку, доставала оттуда и клала в рот кусочки марципана. Каждое такое действие сопровождалось горестным вздохом.
Немного постояв в дверях, Порциус Гиммель тихо отступил назад, неплотно прикрыв за собой дубовую створку. Глядя в образовавшуюся щель, он задумчиво нахмурил густые брови.
"Марципан из Ревеля… Средство от febris erotica*, так говорят. В последние дни она только его и ест. Любопытно…" – доктор почесал короткую бороду и тут же насторожился, прислушиваясь.
Дверь, ведущая к нижним помещениям, распахнулась, пропуская в зал растрепанную и запыхавшуюся Мартину. Не замечая сидящей в нише сестры, та пробежала несколько шагов, налетела на стоящую у стены пустую жаровню и вскрикнула, схватившись за ушибленную ногу. В ее глазах блеснули слезы, но были ли они вызвано болью или иными чувствами, доктор не знал, а потому встревожился. Он совсем было собрался войти и предложить помощь, но Элиза, очнувшаяся от своих мыслей, опередила его, бросившись к сестре с тревожными вопросами:
– Тине, Тине, что с тобой? Ты ушиблась? Тебе больно?
– Я ударилась об эту глупую жаровню. Нет, мне не больно. Все уже прошло, я просто не ожидала… Надо велеть, чтобы отсюда убрали эти железки, они стоят на проходе и только мешают. – Мартина быстро провела рукавом по глазам и улыбнулась. – А ты, я вижу, испугалась.
Элиза задумчиво посмотрела на сестру, потом мягко взяла ее за руки, усадила за стол, а сама села напротив. Вздохнув, она поцеловала Мартину в ладонь и порывисто прижала ее к своей щеке.
