Секунд через тридцать все прошло, но у меня перед глазами все еще стоял образ той маленькой страдающей девочки, которую я встретил столько лет назад и которую увидел сейчас в моей возлюбленной.
— Ох, Мозес, — сказала она, — наверное, будет больно.
Я положил ей на лоб холодное полотенце и поискал слова, которые могли бы успокоить ее, но так и не нашел.
Она взяла меня за руку:
— Я так боюсь, что у ребенка будет лицо Антона. Я хочу, чтобы наш ребенок был похож на тебя!
В первый раз она сказала мне о своих страхах. Я взял ее руку и поцеловал.
— У меня есть одна тайна, — вымолвил я. — У меня был отец. Самый ужасный человек из всех, кого я только знал. Безобразный. И очень злой. И поэтому, покуда ты не увидишь во мне этого ужасного человека, не опасайся за нашего ребенка. Я не могу сказать тебе, кем станет этот ребенок, но обещаю: он не будет таким, как его отец.
Она сжала мне руку, и я был счастлив увидеть, что это успокоило ее, даже несмотря на то, что при следующих потугах она зажмурила глаза и застонала. Когда очередные схватки закончились, открылась дверь, и Тассо ввел в комнату Hebamme. Она была высокой и тощей, с жесткими седыми волосами. И нахмурилась при виде набитой людьми комнаты. Но только и всего. Многие Hebamme из Инненштадта изумленно взглянули бы на эту сцену и бросились прочь: дама, одна, с четырьмя мужчинами, ни один из которых не доводится отцом ее ребенку! Но эта женщина, закалившаяся на улицах, где полно борделей, на улицах, где матерями становятся девочки, зачерствевшая душой из-за женщин, желающих убить существо, зародившееся внутри них, — эта женщина вопросов не задавала.
Она взглянула на меня и, должно быть, очень ясно ощутила мой ужас. Hebamme велела Тассо вскипятить воды, приготовить простыни и полотенца и освободить ей стол, чтобы она могла разложить свои инструменты. А потом отдала последний приказ.
— Выведите этого мужчину, — кивнула она в мою сторону, — из комнаты и не впускайте, пока ребенок не родится.
Амалия попыталась сесть, но Hebamme силой заставила ее лечь обратно. Наши глаза встретились. Никогда я не видел такого страха на ее лице.
— Мозес! — позвала она.
— Все будет хорошо. — Мое горло сжалось так, что я смог выдавить из себя лишь шепот. — Я буду рядом.
Тассо выпроводил меня из комнаты.
Он усадил меня на стул, и так мы и сидели трепеща в тихой, полутемной гостиной, прислушиваясь к редким хлопкам закрывающейся двери кофейни, воплям детей на улице да постоянным болезненным восклицаниям за тонкой стеной.
— Сейчас вот мы просто сидим и го… — начал Ремус, но остановился, потому что я вскочил со стула.
Кто-то медленно поднимался вверх по лестнице, и я успел уловить звук шагов на мгновение раньше остальных. Прежде к нам сюда никто не заходил. И сейчас это было совсем некстати.
— Кто это? — прошептал Тассо.
— Я прогоню их, — вскочил со стула Ремус. — Они не должны…
Но времени у него не было. Повернулась дверная ручка. Высокая фигура в плаще с наброшенным на голову капюшоном тихо вошла в комнату и неторопливо закрыла за собой дверь. Затем, как на сцене, очень медленно, Гаэтано Гуаданьи поднял свои прекрасные руки и откинул капюшон с головы. Оценивающе осмотрел свою немногочисленную публику. Увидев меня, он улыбнулся, как будто ему сильно полегчало.
— Mio fratello, — произнес он.
Никогда еще гостиная не казалась мне такой маленькой. Сверкающий взгляд Гуаданьи медленно скользил по оборванным шторам, покрытым пылью стопкам книг, расставленным вдоль стен, разномастной мебели, как будто каждый предмет шептал ему тайны людей, обитающих в этих комнатах. Наконец он повернулся ко мне:
— Ты хорошо спрятался… Мне очень повезло, что ты окружил себя такими, — он обвел рукой комнату, — заметными людьми, которые были очень деятельны сегодня. — Он улыбнулся, глядя на Тассо: — Могу я поинтересоваться, кто была та женщина, которую вы только что сопроводили сюда?
Карлик скрестил на груди руки и уставился в пол.
Из комнаты Амалии донесся громкий стон, и в ответ прозвучал твердый низкий голос Hebamme.
Только Гуаданьи обернулся, чтобы посмотреть на дверь.
