— Что-то не так, Мозес, — сказала Амалия однажды утром.
Она стала совсем круглой, и разбухшие жилы приглушали звучание ее тела. Ее хромота была заметна даже тогда, когда она, едва волоча ноги, ходила по комнате. Сейчас же она стояла, и тонкая ночная рубаха спадала с ее живота, как водопад со скалы. Я заметил, что ее живот опустился вниз.
— Больно? — спросил я.
— Нет, — ответила она. Вытянула руки вдоль живота. — Сейчас совсем не болит.
Но днем боль пришла снова — тупая и сосущая. Я слышал это в ее отрывистом дыхании.
— Со мной все в порядке, — повторяла она одно и то же, а мы смотрели на нее, онемев от ужаса.
Ремус, Николай и я сидели перед ней в гостиной. Я спросил Амалию, не хочет ли она чаю либо яблок от торговца овощами, или чтобы Ремус почитал для нее вслух, или чтобы Николай снова рассказал ей о жизни в Италии, или…
— Просто возьми меня за руку и не спрашивай больше ни о чем, — ответила она.
А потом тяжело задышала, как будто кто-то надавил ей на живот. Опершись на руки, она выгнулась в кресле и задрала живот вверх, как будто собиралась поднять ребенка к потолку.
Я попытался помочь ей.
— Отпусти меня! — завопила она в перерыве между отрывистыми вздохами.
Ремус подскочил и попятился к двери.
— Пойду приведу Тассо, — пробормотал он и кинулся прочь из комнаты, быстрее, чем когда-либо.
Прибывший Тассо сразу бросился вверх по лестнице, оставив Ремуса далеко позади. Карлик был старшим из тринадцати детей, и роды в его семье были делом таким же привычным, как Великий пост. Он растер руки Амалии своими лапками и сказал, что пройдет еще много часов, прежде чем она родит, и пока рано посылать за Hebamme[65], поэтому мы должны сидеть и ждать.
— Стань рядом с ней, — велел он мне, — и держи ее за руку.
Я сделал, как он сказал. Комната завертелась у меня перед глазами.
— Ради бога, Мозес, — воскликнул Ремус, — нужно дышать, или ты опять упадешь в обморок!
Амалия потерлась горячей щекой о мою ладонь.
— Мозес, — позвала она, — ты не должен волноваться. Со мной все будет в порядке.
Но я продолжал волноваться. Я не мог вдохнуть полной грудью и вбирал в себя воздух, только поднимая вверх плечи. Я до крови искусал губы. И едва не упал в обморок снова. Ремус принес мне стул. И потом уже Амалия гладила мою руку.
— Эти, которые, как он, они все такие хилые? — шепотом спросил Тассо Николая.
— Нет, нет, — пробормотал в ответ Николай. — Он всегда был таким. Даже еще до того, как его… кхм… ну, ты понимаешь. Наверное, это из-за его детства в горах — слишком близко к солнцу жил.
Тассо внимательно оглядел меня и кивнул.
Через несколько часов схватки у Амалии усилились.
— Думаю, — сказала она, задыхаясь и закрывая от боли глаза, — я могла бы лечь в кровать.
Мы вскочили, но Тассо кивнул одному мне:
— Только ты.
И пока я помогал ей лечь в кровать, Тассо понесся вниз по лестнице и выскочил на улицу, чтобы привести Hebamme.
— Спой мне, Мозес, — попросила Амалия.
Я встал рядом с ней на колени и выбрал одно из тех священных песнопений, которые исполнял для ее матери. Внезапно я снова смог дышать. Она закрыла глаза, пальцы ее ног сжались и снова выпрямились, прогоняя мой голос по распухшим ногам. Она вздохнула, когда он завибрировал в ее спине и расслабил нутро. Ее дыхание замедлилось, она снова открыла глаза и улыбнулась. Это все, чего я хотела, сказал мне ее взгляд, и, пока я, как на молитве, стоял, преклонив колени, и пел в этой тесной комнате, под шум бряцающих кофейных чашек, доносившийся из-за тонкой двери, с едким привкусом дровяного дыма на языке, мне стало понятно, какой дар я обрел. Так пусть же придет будущее! — подумал я, как всегда гордый и полный надежд.
Потом ее глаза расширились, и лицо напряглось, словно она увидела за моей спиной призрака. Ее тело потеряло мой голос, как будто чьи-то пальцы придавили струны скрипки. Она схватилась руками за выпирающий живот и судорожно вздохнула.
