— Гуаданьи тебя ищет! — произнес Тассо, задыхаясь. — Он выпрыгнул откуда-то из темноты, когда я подметал сцену. Схватил меня за горло. Сказал, что Дураццо выгонит меня из театра!
— И что ты сделал? — спросил я.
Карлик улыбнулся и покачал головой.
— Пнул его по голени и посмеялся над угрозами, — похвастал он. — Я слышал, как сам Дураццо поздравлял Гуаданьи. Суперинтендант сказал: «Это было самое великолепное исполнение, какое мне когда-либо доводилось слышать в стенах театра нашей императрицы». Они подумали, что пел он, поэтому Гуаданьи не мог сказать ни слова! Но он спросил меня, где ты прячешься. Я ответил, что ты — его ученик и ему лучше знать.
— Спасибо, — поблагодарил его я.
— А завтра я пну его еще раз, — похвалился Тассо.
Амалия взяла меня за руку и вышла из-за спины Николая. Тассо подпрыгнул.
— Но это значит, что нам обоим нужно прятаться, пока мы не покинем город, — сказала она мне.
— Тассо, — произнес я, — это Амалия.
Карлик осмотрел ее с ног до головы. Когда его глаза остановились на ее округлившемся животе, из его горла вместе с выдохом вырвался писк. Мы ничего не сказали ему о нашем плане, и теперь он повернулся к нам с выражением такой ярости на лице, какой мне никогда раньше не доводилось видеть. На какой-то момент я даже испугался, что он пойдет искать Гуаданьи или саму графиню Риша.
Он с размаху захлопнул за собой дверь — она грохнула о безобразную дверную раму. Покачал головой, глядя на своих друзей, потом подошел к Амалии и, встав рядом с ней, схватил ее за запястье. Его голова едва доставала ей до локтя. Он поднял вверх ее руку и, держа над своей головой — так прислужник несет поднос, — провел Амалию сначала к двери, потом, минуя Николая, мимо стопки книг, между перевернутыми кофейными чашками, мимо темного пятна на ковре, пока не поставил напротив громадного кресла моего больного друга. Обернулся к нам. Мы стояли не шелохнувшись. Он нахмурился.
— Идите сюда, — промолвил он. — Сию минуту. — И показал пальцем на пол рядом с Амалией.
Когда я подошел, он помог мне медленно и осторожно усадить ее в уютное кресло. Потом снял с нее туфли и приказал:
— Разотри ей ноги.
Тассо кивнул, когда я кратко описал произошедшее, а Николай добавил красок к тем событиям, которые привели нас к сегодняшнему нашему состоянию. Пока мы рассказывали, голова карлика опускалась все ниже, так что, когда мы закончили, казалось, что он заснул. На какое-то мгновение мы, сбитые с толку, смолкли.
Только Амалия поняла все:
— Тассо, вы тоже хотите поехать?
Он поднял на нее глаза:
— Я бы мог.
— Но Тассо, — произнес я, — ведь ты же не бросишь театр!
Он пожал плечами:
— Есть и другие театры.
— Есть, это точно! — воскликнул Николай, взмахнув руками, и Ремус скорчился от боли, когда пальцы друга расцарапали ему ухо. — И нам потребуется кто-то, кто будет править нашим экипажем! Тассо, ты можешь размахивать кнутом?
— Лошади — жестокие и тупые животные, — ответил он. — Но я знаю, как ими управлять.
Итак, все было решено. Мы останемся в Шпиттельберге на месяц или на два — до рождения ребенка, — а потом, маскируясь под семью врача, сопровождающую пациента, все вместе поедем через Альпы в Венецию. Мы расчистили квадратную комнатку Ремуса от книг и избавились от пыли, чтобы Амалии было уютно. На улице уже стоял день, когда я лег рядом с ней на кровать, и мы посмотрели друг другу в глаза.
— Ты жив, — прошептала она в сотый раз за этот день. Пробежала рукой по моим волосам, изучила каждую черточку лица. — Когда я мечтала о тебе, я должна была представлять либо маленького мальчика, либо призрака. Я должна быть очень на тебя сердита: ты много лет обманывал меня, глупец несчастный.
— Но я… — начал я, однако, хоть она и дала мне время, чтобы что-то сказать, так и не смог найти ни нужных слов в свое оправдание, ни силы духа, чтобы их произнести.
Когда же я наконец в смущении отвел глаза, она улыбнулась и притянула к себе мое лицо.
Наконец мы заснули. Я лежал рядом с ней на узкой кровати, пока не скатился на пол, где меня дожидалось одеяло. И так происходило каждую ночь. В этой комнате, с одним-единственным окном, не было никаких украшений, поэтому на следующий день Николай повесил над кроватью крест, а Тассо появился с шелковыми шторами, которые сделал из обрывков костюмов, найденных в театре. Ремус спал на диване. Его храп не давал нам заснуть, но нам было все равно. Потому что, лежа без сна, мы мечтали о нашей будущей венецианской жизни: о чайках, вопивших над каналами, о гондолах, ударявшихся о причал, и звуках оперы, эхом раздававшихся в воздухе.
