В подземелье Николай, как ребенка, держал в руках пораженного Гуаданьи. Он осторожно поставил его на подъемник и прошептал на ломаном итальянском, что тому настало время петь снова, что никто ничего не заметил, так что Гуаданьи может не беспокоиться. И что он все равно герой этого вечера. Потом дал ему пару хороших затрещин.
— Tutto bene![62] — произнес Николай.
Тассо дернул за веревку, и подъемник пошел вверх. Гаэтано Гуаданьи вознесся обратно на сцену.
Я выбрался из угольного лаза и побежал вокруг театра к выходу. На этот раз я не пропущу ее. Я схватился за ручку тяжелой двери, в моих мечтах прекрасная Амалия уже ждала меня в фойе, раскрыв объятия…
Но внезапно дверь сама распахнулась и ударила меня в лицо.
И я полетел вниз по лестнице. Я лежал на дороге и смотрел в темную ночь.
Она, наверное, бросилась бы на меня, но ее положение не позволяло ей этого сделать, поэтому она неуклюже присела и встала рядом со мной на колени. Потом поцеловала меня и, наконец, заглянула прямо мне в глаза.
Помогла мне подняться на ноги. На минуту мы прильнули друг к другу.
— Ты жив, — сказала она.
— Да! — воскликнул я.
— Ты жив! — повторила она.
Мы так и продолжали стоять, ее руки ласкали меня повсюду, где могли достать, а мои обнимали ее теплое тело.
— Ты жив! — прошептала она в последний раз, и слезы потекли на мою рубаху, оставляя прозрачные полоски.
— Прости меня… — начал я, но она покачала головой и приложила палец к моим губам:
— Мозес, у нас нет времени. Нужно спешить. Они… Если она…
Она взяла меня за руку и потащила на площадь; ее глаза высматривали карету, в которой мы могли бы спрятаться. Я позволил ей увлечь меня за собой, бросив через плечо прощальный взгляд на театр.
Я услышал доносившийся оттуда звук, который напоминал шум стремительного течения реки.
Это были аплодисменты. Императрица и император, герцоги, князья, все эти люди с балконов рукоплескали моему голосу. Кланяясь, Гаэтано Гуаданьи собирал предназначавшиеся мне аплодисменты. На моем лице появилась улыбка, и в темноте я натолкнулся на Амалию. Чей-то громкий голос закричал: Evviva a coltello! Il benedetto coltello![63] — и шум стал еще громче, к этому грохоту присоединились приветственные возгласы.
Амалия тоже услышала его. Мы остановились.
Вот так, стоя наедине с ней на пустой площади, я впервые в своей жизни вышел на поклоны, а она смеялась и хлопала в ладоши. Внутри театра аплодисменты не стихали, и я кланялся снова и снова, вверх-вниз, как кукла на веревочке. Затем она снова схватила меня за руку. Пойдем! И мы бросились бежать.
Мы залезли в карету и помчались во дворец Риша. В это самое время Орфей и Эвридика скрылись на сцене в Храме Любви, а Антон покинул ложу и отправился искать свою жену, которая плохо себя почувствовала и вышла прогуляться в коридор.
Вскоре Амалия сказала мне:
— Закрой лицо.
Мы проезжали мимо людоеда, стоявшего во дворе у Риша.
— Но почему сюда? — взмолился я. — Пожалуйста, куда угодно, но только не сюда.
— Потом узнаешь, — ответила она.
Она вышла из кареты и прошла в дом, как будто ничего не произошло. Привратник открыл ей дверь и выглянул во двор. Я задернул занавеску на окне кареты, чтобы меня никто не заметил. Но, может быть, слишком поздно? Видел ли он мое лицо?
Я услышал шум и, выглянув из окна, увидел, что людоед собственной персоной направляется к нашему экипажу. Боже мой, подумал я. Если он увидит меня, то все пропало. Он поймает нас.
— Внутри есть кто-нибудь? — спросил людоед у кучера.
— Да, — проворчал кучер. — Какой-то господин.
— Господин? Ты уверен?
— Уверен? Я что, не знаю, кто сидит у меня в экипаже?
— Кто он такой?
— Не видел я его. Слишком темно.
Людоед подошел к двери. Дернул. Раз пять выдохнул — каждый выдох был, как у готового броситься быка. Потом два раза стукнул в дверь кареты, и каждый удар был как удар молота.
— Кто здесь? — спросил он.
Я закрыл дверь на защелку, так тихо, как только мог.
— Откройте дверь! — Дверь выгнулась, как лук, когда он потянул за нее.
— Что ты делаешь! Это же моя дверь! — закричал кучер.
— Я выбью окно, если он сию же минуту не откроет.
