— Дру́жки Бенкё нынче и меня зазывали, — послышался чей-то звонкий голос. — Слыхали небось? — спрашивала какая-то женщина.
— Что-то уж больно спешат!
— Нет, не очень торопятся, зря болтаешь! Ведь свадьбу станут играть только через две недели. Говорят, пригласят гостей из полусотни домов, а то иб ольше.
— А чего не пригласить: небось закрома у них не пустуют.
— Будет зря болтать: там тоже не очень-то густо. Дру́жки, когда зазывали гостей, пели, чтобы гости захватили с собой каравай. «Коль захватишь каравай, всю неделю пей, гуляй…»
— Ишь ты, свадьба будет на славу!
Все весело рассмеялись.
— Разве этакую свадьбу пристало справлять для сынка старосты?
— Болтают, будто Бенкё нынче не хотел женить сына, только на будущий год. Говорил, дескать, лучше обождать, чем устраивать цыганскую свадьбу. Да Хедеши настоял. Спешит со свадьбой, как на пожар.
— Пишта, а тебя случаем не пригласили? — спросил ехидно какой-то озорной паренек. — Тебе бы в самый раз быть там дружкой.
В толпе послышался смех, но нашлись и такие, кто осадил балагура.
— Прикуси-ка лучше язык, парень!
— Остри, да знай меру! Кабы твои шуточки беды тебе не наделали.
В другое время Пишта непременно пробился бы через толпу и здоровенной затрещиной ответил бы на дерзкую выходку. Но на сей раз он даже отца удержал. Пиштин отец, человек вспыльчивый, двинулся было на обидчика. Всем известно было, что в ярости он весьма грозен, хотя с виду казался тщедушным.
— Оставьте, отец! Пусть себе болтает, язык ведь без костей.
Но сам Пишта был расстроен, как обиженный ребенок, который нуждается в защите и утешении взрослых. Возможно, не только злая шутка, но и самый вечер, полный тоски и уныния, был тому виною. Так ему было тяжело, что хоть плачь…
Эх, а еще в прошлом году об эту самую пору вокруг него было степное раздолье! По вечерам сидели пастухи у костра и на пальцах считали, сколько дней осталось до андрашова дня? А где-то в вышине, в темном поднебесье, печально курлыкали, прощались с родным краем журавли. Смена времен года и тогда сопровождалась извечной мелодией замирающей к зиме природы, но Пишта не испытывал безысходной тоски. Жизнь была у него привольной. Нескончаемые разговоры у костра, шутки, веселая возня подпасков. По выжженной солнцем траве стелился холодный туман, разгоряченное за день тело охватывала вечерняя прохлада; а сердце тоскует, тоскует… и ты в сладкой истоме, отдыхая у догорающего костра, прислушиваешься к шорохам, доносящимся оттуда, где на привале притихло стадо. Даже пронизывающие ночные ветры, которые заставляли поплотнее завернуться в бурку, даже нескончаемые моросящие дожди, которые, начавшись, казалось, никогда не перестанут, сегодня, в этот мрачный осенний вечер, представлялись Пиште невозвратимо прекрасными. Людям свойственно видеть в радужном свете все, что уже кануло в прошлое.
Мучительное чувство испытывал сейчас Пишта. Казалось, из темноты протянулась невидимая костлявая рука и сжимает ему горло, и от этого нет спасенья.
Десятки босых ног шлепали по гладко утрамбованному проселку, и этот мерный звук, смешиваясь с тихим говором, порождал какой-то однообразный по звучанию и ритму гул. Это монотонное гудение действовало усыпляюще. В небе на головокружительной высоте мимо мерцающих звезд проплывали крохотные облачка.
— Ну и негодяй же этот Хедеши! Видать-таки добился раздела пастбища, — с возмущением и намеренно громко, чтобы все его слышали, сказал кто-то.
— Сами виноваты! — раздраженно возразил ему Пиштин отец. — Теперь уж лучше помалкивайте. Чего жаловаться, коли сами ему потакали? Не были бы лопоухими, ничего бы не случилось. И то сказать, стоит ему завести с вами медоточивые речи да посулить златые горы, так вы готовы уступить ему все до последней крошки.
— Эк, хватил! Харангошская пустошь все ж таки за нами остается. Так мы порешили, так и в бумаге будет записано. К тому же пастбище там намного лучше. Даже нынче в тех местах травы выгорели позднее, нежели на других выгонах.
— Так ведь ты со слов Хедеши говоришь? Вон как разжевал, каналья, да в рот вам положил. Чего теперь задаваться, дескать, сами с усами?
