Дежери, похоже, не слушал, о чем говорил его собеседник, и, как бы очнувшись, неопределенно кивнул головой:
— Возможно, ты прав. Но только я смотрю на все это по-другому…
Выпили изрядно, и гостям очень хотелось домой. Скоро забрезжит рассвет, а путь к дамбе не близкий. Балог и Бела Сана попеременно вскакивали из-за стола, порываясь распрощаться с хозяином, но тот всякий раз их усаживал.
— И слышать не хочу! Бросьте шутить! До утра еще ой как далеко! Я вас сам доставлю!
Казалось, все, о чем говорил Дежери до сих пор, было рассчитано только на то, чтобы проторить дорогу к чему-то самому важному, чего он пока не сказал. Немало неприятных минут доставило гостям это томительное ожидание. Они очутились в положении цыган-музыкантов, которых притащил к себе в барские хоромы подгулявший кутила, и беднягам приходится выжидать момент, когда барин развеселится вовсю, а уж тогда знай исполняй все его прихоти.
— Ну, Ласло, дольше оставаться мы уже не можем! — сказал Балог раздраженно, едва сдерживаясь. — В крайнем случае я и пешком доберусь.
— Ладно, так и быть! Выпьем на посошок!
Голос Дежери вдруг стал жалостливым, как у ребенка, который боится, что его оставят дома одного.
— Неуютно у меня, неустроенно. Всегда так бывает, когда в доме нет хозяйки. Я закоренелый старый холостяк, бобыль бобылем, а все никак… Сколько тебе лет? — вдруг спросил он Балога.
— Тридцать.
— А мне уже тридцать пять стукнуло. До сих пор я и думать не решался о женитьбе. Живешь в одиночестве, и все тебе вокруг кажется унылым, невыносимо безотрадным. Даже летом и то в озноб бросает. И все же никак не мог я на женитьбу отважиться. Опасался чего-то. Понимаете ли, моя усадьба с уединенным домом — своеобразный островок, моя неприступная твердыня. Я ее надежно укрепил. И вдруг все может рухнуть. Как бы и на меня всеобщая разруха не навлекла беды, не привела к разорению. Я тревожусь не за свое родовое имение. Другое меня тревожит. Трудно это объяснить, но… подобное же смятение охватило меня, когда в сорок девятом мы узнали, что потерпели поражение и пришлось спасаться бегством. А я был тогда совсем юнец. С того времени немало лет прошло, а все кажется, будто скитаюсь я по белу свету как неприкаянный… А имеет ли право неприкаянная душа заставлять еще кого-то делить с собой незавидную участь? Разве я не прав?
Говорил он сумбурно, прерывисто, и обращенный к гостям вопрос прозвучал так, словно Дежери ждал заверений, которые утешили бы и успокоили его, и ждал не только от своих друзей, но и от этой глухой ночи, а может, от всего света… И в то же время его вопрошающий взгляд как бы молил: не говорите лучше ничего…
Бела Сана выждал с минуту, вместе со всеми прислушиваясь к ночной тишине, затем с решительным видом встал. За ним встал Балог. Дежери их больше не удерживал. Когда они вышли во двор, пепельные предутренние сумерки уже возвещали о приближении рассвета. Возле крыльца стоял запряженный экипаж. Дежери вскочил на козлы, и они тронулись в путь. На соседнем хуторе запели петухи. Пронзительный петушиный крик резанул по кромке неба: на ней четко обозначилась розовая полоска. Стали просыпаться люди, раздался стук в чье-то окно. Должно быть, надсмотрщик будил батраков.
Хотя первые лучи солнца еще не выглянули из-за восточного края небосвода, заметно посветлело, будто каждая кочка, каждый бугорок, полузасохшее дерево, колодезный журавль, омет соломы служили скрытым источником света и, сбрасывая с себя темный покров, излучали поглощенные за день лучи. Один за другим возникали из темноты предметы, точно островки, всплывающие со дна моря после землетрясения. Утренний воздух был сухим, безросным, предвещая безветренный жаркий день.
Слипающимся от бессонной ночи и выпитого вина глазам сидевших в экипаже людей предстала унылая, безотрадная картина бесплодного, оголенного края, окутанного предрассветной дымкой. Мелькали выжженные солнцем пастбища, низины с белесыми пятнами солончаков, голые, бесплодные пашни и иссушенные кукурузные поля. На пастбищах пестрели сбившиеся в кучу на ночлег стада и табуны. Какая-то беспросветная, опустошающая душу тоска наложила печать на все окрест. И хотя было тепло, сидевшие в экипаже поеживались, словно озябли. С чего бы это?
