— Ладно, Вильмушка, будь по-твоему, дождемся его.
Маленькая Марта выходит вместе с ней на кухню, приветливая, оживленная, раскрасневшаяся. Она тащит с собой и Янчи. Словно между ними ничего не произошло. У меня такое ощущение — даже не знаю, как сформулировать, — что ее укротило пробуждение инстинкта материнства.
— Пойдем яйца высиживать[81], — озорно смеется она, приглашая его всего-навсего перепробовать все вкусное, что приготовила хозяйка.
Дело в том, что Борка, когда была маленькой, шепелявила и неизвестно почему всегда вместо «пробовать» говорила «яйца высиживать». С тех пор в семье и бытовал этот забавный каламбур.
Девочки и по сей день обожают Вильму. Правда, по мнению Андраша, скорее, ее кулинарное искусство, но это неверно. Сердечная, ласковая, всегда улыбающаяся, переполненная чувством материнства, эта спокойная женщина удивительно располагала к себе, ее просто нельзя было не любить. Применительно к ней даже каламбур с наседкой был метким сравнением: неизменно хлопоча, не зная усталости, она сновала по квартире, но в любой момент, казалось, готова была распластать крылья, если бы они у нее были, и бережно накрыть ими своих птенцов.
Впрочем, мы застали у них и гостя. Гостя ли? Пожалуй, хозяина дома — Шандора Мартина, нынешнего директора завода тяжелого машиностроения. Со дня нашей последней встречи он раздобрел, отрастил брюшко.
— Ну как, Белушка? — спрашивает он, чокаясь со мной.
Вильма, должно быть, в связи с предстоящим семейным торжеством подала на стол вино. Выпить позволено даже Андрашу. Андраш лукаво подмигивает, чтобы я не проболтался о нашей послеобеденной выпивке, о том, что мы пропустили с ним по стопке коньяку.
— Ну, Белушка? Из твоей затеи сделать фильм теперь-то уж наверняка ничего не выйдет. — И, комично сокрушаясь, он ощупывает себя. — Я, пожалуй, даже на экране не умещусь.
— Ничего! — подтруниваю я над ним. — Для такого случая специально ввели широкий экран.
Толстяк от души раскатисто хохочет, и так заразительно, что невольно смеешься вместе с ним.
Здесь, надо сказать, удивительно непринужденно себя чувствуешь: у Андраша и Вильмы всегда приятная обстановка. Я понемногу оттаиваю, скверное настроение постепенно проходит.
Во время беседы выясняется, что Шандор Мартин и в самом деле в полном смысле этого слова присутствует здесь как хозяин. Андраш с женой переезжают-таки. Они как раз уточняли сроки и все остальное.
— Стало быть, — обращаюсь я к Андрашу, — свое положение ты считаешь прочным, устойчивым.
Андраш, смеясь, парирует:
— Кто же может так считать? Просто весьма маловероятно, чтобы я вернулся сюда директором.
— А если бы ты раньше послушался меня? — выговаривает ему Марта. — Вы бы уже жили вместе с семьей Лаци. И младенца привезли бы прямо на новую квартиру.
— Ай, сестричка! В таком случае мне не сварганили бы внучонка. А Лаци с женой постоянно заимствовали опыт у Борки и ее супруга! — Андраш громко хохочет и тут же примирительно обнимает Марту за плечи. Марта, дуясь, выскальзывает из его объятий.
— Ух и бесстыдник же ты, Андреас! — Она каждым своим движением выражает неудовольствие, мнимую обиду.
В подобных случаях Марта обыкновенно называла брата Андреасом. Это имя я услышал лет двадцать пять назад, когда мы впервые встретились в Гёде, на берегу Дуная. Смуглая, худенькая девушка частенько кричала: «Андреас! Андреас!» В один из воскресных дней меня направили туда выступить перед молодыми рабочими с докладом на тему «Новое видение мира в современном изобразительном искусстве». Помню, доклад мой прошел как нельзя лучше. Рабочих очень заинтересовали новые веяния в изобразительном искусстве.
В памяти у меня, собственно, сохранилась лишь единственная впечатляющая картина, достойная кисти художника. Я как сейчас вижу перед своими глазами длинноволосую, стройную девушку в выгоревшем на солнце купальном костюме, бегающую наперегонки с рослым сильным парнем. Разумеется, у нее возникла потребность порезвиться после моей лекции. Она прыгала, носилась, скакала по буграм прибрежной речной гальки, звонко пела, и ветер далеко разносил ее голос: «Андреас! Эй, Андреас!» Эта девушка в синем выцветшем купальном костюме, когда день был уже на исходе, обмыла мою окровавленную спину своим платком, смоченным дунайской водой. А вышло это так: парни, участники туристского похода, демонстрировали на песчаной отмели гимнастические упражнения. Мне тоже не хотелось отставать от них. Правда, моя лекция о проблемах изобразительного искусства снискала мне некоторый авторитет, но все же было нежелательным, чтобы кто-нибудь из ребят обронил замечание: «Ох и увалень же он…» И тут я вспомнил, как в триполисских песках и на песчаных пляжах Обуды мне не раз удавалось сальто назад. Вот я и решил блеснуть своей ловкостью. Моя попытка кончилась неудачно. Возможно, потому, что я всего лишь недели две назад вышел из пересыльной тюрьмы, где донельзя отощал. Неловко опрокинувшись через голову, я упал на спину и до крови содрал кожу. Ссадина сильно кровоточила. И вот эта девушка в синем стареньком купальнике подбежала ко мне и принялась обмывать мою спину своим платком, смоченным дунайской водой, а сама тем временем напевала:
