— За всю жизнь ни разу не окунался я в эту мутную лужу, а вот теперича пришлось, и то не по своей охоте.
«А вот теперича пришлось, и то не по своей охоте…» — вспомнил Балог слова старика и рассмеялся от души, как давно уже не смеялся. Неожиданно ему вспомнились давние вечера, когда отец, бывало, рассадив вокруг себя детей, рассказывал сказки и забавные истории.
«После полудня все же съезжу в село, — решил он. — Балог… Адам Балог», — невольно пришло ему в голову, и, почувствовав себя как-то неловко, он ухмыльнулся. Чтобы отогнать навязчивые мысли, он поплыл против течения. Это было нетрудно — течения почти не ощущалось. Видела ли когда-нибудь эта древняя река столько купальщиков? Вряд ли. Он долго всматривался в водную даль, на уходящее к северу извилистое русло реки, на примятые камыши и кочкарник, заросший дикими кустами.
«Бела прав. Вон у той излучины придется-таки спрямить русло. Одной дамбой здесь не обойдешься».
Это была мимолетная мысль, нечто вроде попытки оправдать себя в собственных глазах. И как ни в чем не бывало он продолжал разглядывать окружающую местность. Он как бы пытался проникнуть в глубь зарослей тростника и кустарника, в самые недра земли, отыскать там следы далеких времен, давно ушедшей, канувшей в прошлое жизни, под которой подводит черту возводимая ныне дамба…
Над станом слышался неумолчный птичий гомон, жалобное щебетанье. Должно быть, птицы оплакивали разоренные, растоптанные гнезда…
Балог вылез из воды. Одевшись, он направился в контору и сразу же лег. Не прошло и минуты, как он погрузился в сон.
Пишта как раз добрался до околицы, когда зазвонили к заутрене. Торжественные звуки благовеста плыли ему навстречу, и воображение рисовало девичий хоровод, целую гурьбу приветливых и пригожих девушек, по случаю воскресного дня празднично одетых во все белое. Здесь, на лужайке, влюбленные обычно назначали свидания. Пишта молодцевато приосанился в седле и лихо подкрутил и без того вздернутые кверху усики. Пусть стоят торчком. Он уже почти достиг дома, но, словно боясь опоздать, снова подхлестнул коня, и тот побежал мелкой рысью. Вдавив голую пятку коню в бок, Пишта свернул с дороги в первый проулок. Он спешил домой, чтобы привести себя в порядок, переодеться, а уж затем только отправиться к мирскому старшине.
Маленькие, крытые камышом хижины теснились как нахохлившиеся, сонные наседки с пушистыми цыплятами под крылом. Сейчас, когда он ехал верхом, голова его возвышалась над стрехами, так что он мог заглянуть в пустые, безлюдные дворики. Всюду тишина и безмолвие и нет ни души. Это унылое однообразие пустынных улочек и неуютность крестьянских дворов подействовали на него несколько удручающе. Даже конь замедлил шаг, будто сник. Когда Пишта наконец остановился перед собственным домом, сердце его сладко заныло. Прекрасна пастушья жизнь, с ранней весны до поздней осени на степном приволье, но сколь радостна минута, сколь блаженно себя чувствуешь, когда возвращаешься домой. Вот он, отчий дом, вот оно, родное село. Разве есть что-нибудь прекраснее на всем белом свете?
— Ну как, разгоняете скотину? — первым делом спросил его отец.
— Коли дозволят перегнать на Харангошскую пустошь, то зачем же.
— Вчера встретил старшину Хедеши. Он как раз шел на барскую усадьбу.
— Дядюшка Ференц к нему и снарядил меня.
— Он-то уж добьется, коли захочет. А вот будет ли прок другим от этого, трудно ручаться. Больно уж хитер шельма.
Отец Пишты был на редкость ершистым человеком, за словом в карман не лез. На полголовы ниже ростом даже самого низкорослого мужика на селе, он восполнял свой недостаток тем, что всегда громко говорил, стараясь всех перекричать. В его семье все мужчины уродились рослыми, плечистыми молодцами, и только он один был маленьким, тщедушным человечком. Но физические недостатки вполне возмещались особенностями его характера. Он был вспыльчив и горяч и нередко выходил из себя без всякой видимой причины.
— Как там старина Ференц? — донесся из темных сеней надтреснутый голос Пиштиного деда.
— В добром здравии. Велел вам кланяться, дедушка.
