— Как все это произошло? Когда?
— Накануне его отъезда в Пешт… — немного поколебавшись, говорит Шандор.
— Ну и что? — не отстаю я.
— Он пошел к Фери Тоту. К председателю производственного кооператива…
— И?
— Между ними что-то произошло… — Шандор, смущенно заморгав, умолкает, растерянно смотрит на меня.
— Что же? — Шандор пожимает плечами. Я вижу, он не прочь прекратить разговор на эту тему, но теперь-то я все равно не отвяжусь от него. — Зачем он пошел туда?
— Я ему рассказал, какие безобразия творит председатель… — И, помолчав немного, вдруг, словно снимая с себя всякую ответственность, кричит: — Я не хотел, чтобы он ходил туда! И вовсе не для того рассказал ему обо всех бесчинствах.
— Значит, он пошел-таки…
Шандор кивает.
— С тех пор как приехал домой, он всегда был весел и бодр. И ни разу не напивался. А тут возвращался от председателя пьяный. Шел по улице под дождем и горланил старинную гусарскую песню. Может, знаешь:
Дождик льется,
Ветка гнется.
А гусар ворчит хмельной:
«Конь намокнет мой».
Дождик! Дождик! Пьяный дождь!
Ну а домой вернулся подавленный, расстроенный.
— Он рассказал что-нибудь?
Шандор мнется, вертит головой, как гусь, в горле которого застряла кукуруза; потом все же говорит:
— Сказал только: «Ты не прав. Занимайся лучше своим делом!» И заперся здесь.
Какое-то странное волнение охватило меня.
— Так, значит, он сказал, что ты не прав?
— Да, но почему он это сказал? — взрывается Шандор. Кровь приливает к его лицу, он зло щерится, как зверь, попавший в капкан. — Ему наговорили, голову даю на отсечение. А то и пригрозили, запугали. Вот почему!
— Это он после написал? — показываю я на незаконченную картину.
Шандор опять мнется, видно, не знает, что ответить.
— После… Ночью и весь следующий день. — И, словно это могло иметь какое-то значение, добавляет: — Даже не выходил из комнаты. А вечером уехал.
— Это исповедь! — восклицаю я, указывая на полотно. — И она говорит не в твою пользу! Факт!
Сначала Шандор оторопело, в смущении смотрит на меня, затем, нахмурив лоб, переводит взгляд на полотно, долго смотрит на него; на смуглой коже лба, у самых корней волос, у него выступают капельки пота. Видно, что ему не по себе; из моих расспросов он понял разве только то, что они обернулись, по сути, против него, что теперь я обвиняю его. Он залпом осушает стакан вина и хриплым голосом бросает мне вызывающе:
— Я уже не верю тебе! Давно не верю!
Этот неожиданный выпад застает меня врасплох и задевает за живое. Ясно, что это вырвалось у него не в пылу спора. В его словах сквозит нечто большее, чем чувство, возникшее под влиянием минутного раздражения. Он явно несправедлив ко мне. Я вдруг ощущаю себя незаслуженно отверженным, и это задевает меня больше всего. Только теперь я понимаю, как дорога мне эта деревня, ее люди. Когда меня постигала какая-нибудь неудача в жизни или я подвергался гонениям и унижениям, то всегда находил утешение в том, что такие люди, как Шандор, Габор Йенеи и остальные, верят мне, любят меня. И раз уж они поверили, то нет никакой необходимости изо дня в день, всячески изощряясь, подкреплять эту веру. Они привыкли верить мне на слово. Я пользовался авторитетом у них. Минувшие пятнадцать лет служат убедительным доказательством этого. А разве Андялфёльд и Триполис[36], где я родился, не могли бы свидетельствовать о том же? Конечно, могли, но о них остались лишь одни воспоминания. Иногда мне снятся доносящиеся издали протяжные заводские гудки, кряхтение отца, когда он ворочается, с трудом встает с постели и, тяжко вздыхая, перебинтовывает больные ноги. Я слышу, как хлопочет, гремит посудой на кухне мать. Мне кажется, что я, свернувшись калачиком, лежу под одеялом… Как хорошо быть маленьким… А потом сон вдруг с треском обрывается, как прочное полотно, которое безжалостно разрывают. Я просыпаюсь с щемящей тоской в груди, ощущая, как к горлу подкатывает комок: увы, пора детства давным-давно миновала. Нет уже в живых ни отца, ни матери! А Андялфёльд? Он до неузнаваемости изменился. И у меня там не осталось никого из знакомых; старые жители разбрелись кто куда, появились новые люди. С этой же деревней меня связывает, пожалуй, не только чувство благодарности, но и эгоизм. Здесь меня все знают, каждый готов приютить, как и шестнадцать лет назад, хоть теперь и нет нужды, чтобы меня оберегали, укрывали, как в то смутное время. Именно такой уверенностью я и был преисполнен. Впервые меня вместе с семьей привез сюда Геза. Но с тех пор я и без Гезы, без его содействия сблизился с крестьянами этой деревни, со многими из них меня связывали узы дружбы.
