В усадьбе Хедеши ничто не нарушало тишины. Ее обитатели ходили с такими скорбными лицами, словно понесли тяжелую утрату. Не зная, чем заняться, они слонялись по двору, и только Маришка с отцом оставались дома. В праздничном платье, с плетеной корзиной в руках, Маришка стояла посреди сеней, собираясь уйти. Она приходила в село за покупками и на обратном пути заглянула к родителям. Ведь ей так редко удавалось улучить свободную минутку и забежать домой. Маришка все еще так и говорила «домой», хотя дом у нее теперь вроде бы был в другом месте. У родителей же она стала редкой гостей, наведывается от случая к случаю, и то ненадолго. И каждый раз замечает, что все здесь становится для нее все более чужим, непривычным.
Опустив голову, Маришка молча стояла, исподлобья поглядывая на отца, размашисто шагавшего взад и вперед. Время от времени он останавливался перед ней, явно собираясь что-то сказать, но, как бы передумав, снова продолжал расхаживать по сеням. Его так и подмывало сорвать с головы дочери низко надвинутую на лоб косынку, чтобы лучше видеть ее лицо.
— Так правду люди говорят или неправду? — Он наконец прекратил свое бесцельное хождение. — Хоть ты и ушла из отчего дома, но я отцом тебе остался. Потому твой срам — это и мой срам.
Маришка по-прежнему разглядывала переплетенные пальцы сложенных на животе рук и только еще ниже опустила голову. Видна была сейчас лишь тонкая линия ее плотно сжатых губ. Удивительно даже, как это могут пухлые алые губы сделаться такими бледными тонкими, так вытянуться в ниточку?
— Будешь отвечать или нет?
— А чего мне отвечать-то?
— Может, не про тебя говорят? Может, есть у нас в селе другая Маришка Хедеши, по мужу Бенкё? Я другой такой не знаю. А коли так, стало быть, про тебя люди говорят.
— Досужие кумушки рады посплетничать. Рады перепачкать грязью соседа, вместо того чтобы подмести у своего порога.
— Знать ничего не желаю про чужой порог. Мне до них дела нет! Но в своем доме грязи не потерплю. Поняла? Говори, когда в последний раз встречалась с этим разбойником?
Маришка молчала.
— Почему молчишь? Хочешь, чтоб за косы оттаскал? Помни, дочка, коли свою да мужнюю честь ни во что не ставишь, так подумай об отце с матерью, не марай их доброе имя! Мы тебя вскормили, вспоили, ничего для тебя не жалели, не плати нам позором! Да и о детях своих подумай! Каково им будет от людей услышать, что их родная мать потаскуха?
От последних отцовских слов Маришка вздрогнула. Это не ускользнуло от Хедеши, и теплившаяся в его душе надежда, что все это сплетни да пустые наговоры, стала гаснуть. Но тем больше ему хотелось, чтоб дочь хоть словом единым возразила. Его гнев вдруг угас, и в речах, за минуту до этого звучавших угрозой, теперь слышалась, скорее, мольба:
— Ну скажи, дочка, что все это неправда! Я разыщу этого мерзавца, этого болтуна. Я покажу ему, как язык распускать! Так заткну глотку, что до конца дней своих рта не раскроет. Ты же знаешь, дочка, как я люблю тебя. Всегда я желал тебе только добра. Каково мне слышать, что моя Маришка этакое позволяет? Скажи мне всю правду, Маришка!
— Отец, не мучайте меня! — взмолилась Маришка.
— И у тебя поворачивается язык сказать, что я тебя мучаю? Это ты нас мучаешь! Погляди на мать! Она извелась, на ней лица нет, будто хворь к ней какая привязалась. Или у тебя сердца нет и ты готова променять мать родную и деток своих на бродягу? Как же нам в глаза людям глядеть?
Упрямое молчание дочери и горечь самим же высказанных слов взвинтили Хедеши и снова вызвали в нем утихнувшую было ярость. Он подскочил к Маришке и с силой рванул ее за руку.
— Говори же, ну!..
— Не трогайте меня! Отпустите! — закричала молодая женщина и попыталась вырваться из цепких рук, как клещами стиснувших ее запястья.
— Это чтоб я-то не трогал? Я, отец? Да я изобью тебя до полусмерти! А заодно и твоего полюбовника. Шлюха!..
— Что вам от меня нужно? Убить меня хотите? Так убивайте! Лучше смерть, чем постылая жизнь!..
Маришка разрыдалась.
Хедеши побледнел, выпустил руку дочери и отступил на шаг, но тут же набросился на нее с еще большим ожесточением.
