На маковке четвертой планеты в большой четырехугольной зале с зеркальными стенами, с более низким, чем в пагоде Першего, ровным, фиолетовым сводом перемещались яркие, желтые, пухлые облака. Они медлительно покачивали своими объемистыми, рыхлыми боками, чем и придавали черному гладкому полу зыбкое мерцание, схожее с колебанием фитиля свечи. Они единожды с тем отражались особой лучистостью блекло-желтого света в зеркальных стенах и словно отпечатывались в поверхности серебристых облачных кресел, с высокими ослонами и покатыми облокотницами, со стороны казавшимися полинялыми, в оных сидели дюже довольные, широко улыбающиеся Темряй и Стынь. Еще два старших брата Димурга: Вежды и Мор, поместились вдвоем на широком серебристом без всяких пятен диване. Собранный из облаков таким образом, что вытянутые вперед ноги Димургов покоились на удлиненном лежаке, а покато-наклоненные ослоны, украшали выступающие вперед пухлые валики, диван слегка покачивал вперед… назад утомленные тела Богов.
– Надо было и братьям украсить ложе, – в объемном певучем басе Стыня, как всегда слышалась присущее ему по юности ребячество. Довольство ноне отражалось не только в улыбке, сияние кожи, но и в его порывистых движениях. – Быть может содеять в нем рыхлости иль глубокие чревоточины? Ты, как мыслишь Темряй?
– Мыслю никак, мой дорогой, – откликнулся густым басом Темряй и огладил черные усы и короткую бородку, на кончиках которой волоски, схваченные в небольшие хвосты были скреплены меж собой васильково-синими крупными сапфирами, в тон его долгому с рукавами сакхи. – Ибо пагода Отца уже состыковалась с маковкой и он, тебе, нашему бесценному малецыку, несмотря на отличительную ретивость не позволит беспокоить старших сынов.
– Нынче я заслуживаю во всем снисхождения, оно как преодолев вельми насущную боль первым пришел к нашему милому, любезному Крушецу, – отозвался явно удовлетворенный Стынь.
Сейчас Бог был обряжен в серебряную распашную рубаху, достающую до колен с укороченными до локтя рукавами, стальные шаровары просторные подле щиколотки и собранные на резинку на стане, да в черные сандалии с высокими загнутыми по стопе краями и ремнями, огибающими поверх голени штанины. Множество браслетов, колец, самоцветных камений ноне богато украшали Стыня. Так на груди его висело широкое ожерелье из огненно-малинового рубина, черного жемчуга и золотых вставок меж них. Оно опоясывало шею и спускалось по груди семью ветками на концах, которых поместились с фиолетовым оттенком крупные рубины. Также прекрасны были платиновые, золотые, серебряные браслеты с вкраплениями белого, розового и черного жемчуга на руках Бога покрывающие их от запястий до локтей столь плотно, что не просматривалось самой кожи. На больших, оттопыренных ушах Стыня по всей поверхности ушных раковин и самих мочках лицезрелись красно-фиолетовые, буро-марные со стеклянным блеском бериллы, оный также блистал в густой, прямой, черной правой брови, перед самой переносицей. На голове младшего Димурга восседал удивительный венец, где от серебряного обруча подымались, отвесно вверх, девять зубцов на концах которых поместились красно-фиолетовые, крупные, круглые рубины. Меж теми зубцами располагались девять, более низких листков трилистника, украшенные небольшими черными жемчужинами, от центра каковых отходили, устремляясь ввысь, переплетенные тонкие серебряные дуги, сходящиеся над макушкой головы и увенчанные огромным каплеобразным, голубым аквамарином.
– Каков я… а? – продолжил Стынь точно тем выпрашивая от старших поощрения, в коем поколь весьма нуждался. – Как опередил Огня… Еще бы доли морга и все, наш милый Крушец был бы в его руках… а так! Ну, чего молчите? – целенаправленно обратился он к старшему брату, расположившемуся как раз диагонально его креслу. – Неужели не заслужил похвалы.
– Ты, просто умница, наша бесценность, – незамедлительно отозвался Вежды, отличимый от басистых младших братьев тем, что голос его звучал бархатистым баритоном, и, отворив дотоль сомкнутые очи, нежно взглянул на Стыня. – Умница, и как всегда так скор, так умел, наша драгость… Тем паче, что перенес такую боль… И ты, и наш любезный малецык Темряй… Вы оба! Оба молодцы! Только я вас очень прошу, мои милые, не надобно при Отце говорить, что-либо на Огня. Вы, же знаете, как малецык дорог и Отцу, и в целом нам всем.
