Наступила пауза. Навернов подошел к окну и отворил его. Потянуло вечерней сыростью.
— Совсем забыл! — всплеснул вдруг руками Плевков. — Извините, что, может быть, не по теме, но у меня есть с собой уникальная вещь.
Он раскрыл саквояжик и вытащил оттуда коробку конфет с затейливым рисунком. По черно-золотистому фону летели синие птицы с женскими головами.
— Это «Ночной дукат». Экспортный вариант, совершенно необыкновенный вкус, угощайтесь, пожалуйста.
Плевков открыл и протянул Навернову коробку.
— Так это же мои любимые! — обрадовался Олаф Ильич, беря конфету.
Выпили еще. Темнело. Навернов подошел к торшеру, чтобы зажечь свет, но у него почему-то не получилось. Руки были как ватные.
— Да бросьте возиться с торшером, я отлично вижу в темноте, — словно со стороны откуда-то донесся голос Плевкова. — Покажите-ка лучше вашу замечательную коллекцию!
Олаф Ильич послушно подошел к шкафу и отворил дверцы.
— Охотно, — отозвался он. — Начинаю показ я обычно со своей дипломной работы, вот с этого серебристоухого енота, которого как-то собственноручно выгнал из норы, а было это на преддипломной практике…
— Да бросьте, бросьте, — неожиданно горячо зашептал Навернову на ухо голос Плевкова откуда-то рядом, — знаю я про этого енота, как вы его головней.
Олаф Ильич широко раскрыл глаза.
— Слушайте, слушайте, не перебивайте, — продолжал шептать Плевков, не отпуская рукава наверновского халата, который как-то незаметно ухватил. — Сейчас настал очень решительный момент для нас обоих. Мы ведь одни в комнате?
Навернов механически кивнул.
— А раз так, то слушайте. Все, что я рассказал про письмо, никакая не выдумка. Смотрите!
Плевков отпустил рукав и бросился к своему саквояжику. Порывшись, он вытащил оттуда потертый кожаный конверт. Олаф Ильич остолбенел.
— Письмо ваше, если вы согласитесь сделать для меня одну вещь.
— Значит, оно не утонуло?
— Такие вещи не тонут.
— И вы хотите отдать его мне?
Плевков улыбнулся.
— Но оно же на санскрите или на чем там!
— На бенгали. Но можно перевести, есть специалисты. Главное — оригинал, понимаете?
— Как не понять. — Навернов попятился и внутренне похолодел. — Что же вам угодно?
Плевков рухнул на колени:
— Умоляю вас, сделайте из меня чучело!
— Что? — Навернов еще попятился, и внутри у него похолодело сильней.
— Сделайте из меня первое человеческое чучело в вашей жизни. Я знаю, вы давно тайно мечтали об этом. А быть вашим первым и, может быть, последним чучелом хочу только я. Вы — великий мастер. О, не прерывайте меня, я знаю, о чем вы подумали. Нет, вам не придется убивать меня, смотрите: я завещаю вам мое тело!
С этими словами Плевков вытащил из саквояжика странной формы, по-видимому самодельный, револьвер и выстрелил себе в лоб. Тело его мягко повалилось на ковер, и ворс начал быстро набухать от крови. Внезапно зажегся торшер, осветив страшную сцену. Мертвый Плевков удивительно походил на застреленного перед входом в свою нору енота. С перекошенным лицом Олаф Ильич поднял с полу кожаный конверт и застыл в нерешительности.
2
Застыв, Навернов понял, что ему страшно. Вернее, он испугался. Испугался простым человеческим страхом чего-то неминуемо надвигающегося на него, чему нет ни имени, ни названия. Имей оно имя или название, душа, должно быть, не так сжималась бы от его леденящего прикосновения, будь оно каким-нибудь рябым чертом или плешивым домовым, с которыми хоть приблизительно знаешь, как себя вести. Но, будучи не названо, оно может заставить человека приседать, прижав уши, и, не чувствуя вспотевшего лба, бормотать отдельные слова и фразы, которые, пребывая в обычном состоянии, он сможет воспроизвести лишь с большим трудом. Впрочем, это бывает нечасто. Чаще всего оно, подобно маленькому клопу-живоеду, сосет какую-нибудь незначительную часть нашей души (ну, скажем, часть, ведающую прогулками в иных опасных или запрещенных для гулянья местах), и так незаметно сосет, что в повседневном течении жизни как бы и не ощущается, но, при известных обстоятельствах, будучи усугублено последними, оно может толкнуть человека к некоторым догадкам…
Впрочем, расскажем лучше, что произошло на одном нашумевшем вернисаже с четырнадцатилетней Олей Барбанель.
