«Ну что же? Мама, что же такое со мной?»
И тут она почувствовала, что стоит в лесу одна и открыла глаза. Он стоял и, прищурив один глаз, насмешливо смотрел на нее.
— Господи, тебя сейчас хоть рисуй, хоть лепи, — сказал он. — Ты стоишь как богиня, а я тебя не хочу.
— Почему? — чуть не со слезами спросила она и сразу же поняла нелепость своего вопроса.
— Не знаю. Я вдруг почувствовал… ты как ребенок!
Слезы выступили у нее на глазах. Она сделала шаг в сторону, переступила через свое платье, задела корзину, грибы рассыпались.
Боже, как ей хотелось, чтоб ничего этого не было — этого леса, этих красных грибов, и чтоб его не было, совсем не было! Как ей хотелось быть сейчас дома, играть с дочуркой или гладить на веранде мужнины рубашки, дочуркины платьица и пробовать пальцем горячий утюг.
— Ау, ребята, Евгений, Лидочка, где вы?
Она стояла отвернувшись, и плечи ее вздрагивали.
— Лида, Женя! — надрывались учителя на пенсии.
— Мы здесь! — вдруг крикнул он и засмеялся. — Эге-гей! Идите сюда.
Она с ужасом посмотрела на него, сорвалась с места и бросилась опрометью все равно куда, через елочки и кусты. Он, смеясь, кинулся за ней.
— Куда ты? Стой! — И смеялся. — Ведь ты без платья.
И остановился, пораженный красотой бегущей обнаженной женщины в лесу. А она бежала из света в тень. Мелькали свет и тень на ее плечах. Тени словно стегали ее спину. И наконец он поймал ее.
— Пусти!
— Не пущу! — И трясся от смеха.
— Пусти, тебе говорят!
Он смеялся.
— Куда? Домой? К учителям? А что скажет Надежда Сергеевна?
— Пусти! Пусти, дальтоник! Сам ты дальтоник! — Она ударила его по лицу.
Он хохотал.
— Пусти.
Он не отпускал. Она била его по щекам. Она выходила из себя. А он целовал, целовал, зажимая поцелуями ее негодующий рот. И наконец выпустил ее.
Она, покачиваясь, сделала несколько неловких шагов и опустилась на колени в траву. Заплакала.
Он подошел, присел рядом на корточки, погладил ее волосы. Гладил и вынимал из волос хвоинки, листочки.
— Ну что ты, успокойся. Ведь я не тронул тебя. — И обнял за вздрагивающие плечи. — Слышишь?
— Ты плохой человек.
— Ну что ж тут плохого? Это делают все, даже мухи на столе. И не делая из мухи слона, даже слоны в Африке.
— Ты нехороший человек.
— Все хорошо. Завтра приедет твой муж.
— Я о другом говорю.
— О чем же?
— Ты не поймешь.
— Чего? — Он поцеловал ее в щеку, а она твердила:
— Не поймешь, все равно не поймешь!
Он целовал, целовал.
— Все равно не поймешь.
— Пойму.
— Ты же не любишь! Как ты можешь?
Он целовал, целовал, а она смотрела на него с мольбой и не отворачивалась.
— Не любишь! И никогда не поймешь.
— Пойму. Я умный.
Он гладил ее волосы, нащупывал хвоинки. Вот еще одна. И целовал ее шепчущие губы.
— Ты не любишь, не любишь, — отворачивалась она.
— Поцелуй меня, — сказал он.
— Не любишь.
— Ну, поцелуй. Люблю… Сейчас люблю.
— Не любишь.
— А ты? — Он словно спохватился.
Ее глаза снова наполнились слезами.
— А ты? — радостно торопил он. — Ты что — любишь? Слезы текли, но она смотрела ему в глаза. Плакала и смотрела.
— Ну, любишь? Скажи!
Она плакала.
— А-у-у, дети. Же-еня-я!
— Пойдем. — Он встал, протянул ей руку и, когда она поднялась, подхватил ее на руки.
Огляделся, куда идти, где ее платье, грибы?
— А-у-у, — раздалось вдалеке.
Он нес ее бережно, огибая еловые ветви, чтоб колючая хвоя не задела ее лица.
— А-у-у, Женя, Лида. Мы пошли домой, — сообщили пенсионеры лесу.
Он нес ее, а она, крепко обняв его за шею, прижималась к его щеке своей мокрой щекой. Он шел и смотрел по сторонам, где ее платье и грибы, где то место, где он впервые увидел ее вот такую.
— Слушай, мы, кажется, заблудились, — сказал он.
Она погладила его щеку.
— Мы, кажется, действительно заблудились, — повторил он.
— Пусть!
И поцеловала его в краешек губ. Поцеловала как девочка.
— Добегались, — сказал он и поставил ее на ноги.
Она осторожно сняла с его плеч руки.
— Чуть будем делать, мать? — улыбнулся он. — Придется тебе надеть мои брюки, а? А я останусь в трусах… — Он посмотрел на нее. — Да, но вот чем ты прикроешь грудь? Одна рубаха на двоих.
Он смотрел на нее, наклонился и бережно взял губами, как ягоду, ее темный сосок.
