— What is it? [2] — показал на них мистер Ган.
Секретарь исполкома понял без переводчика.
— Бывший дом помещичий… Помещик здесь жил. До революции.
— Помеш-чик… — повторил мистер Ган. — And where is [3] помешчик? Пу? Пу? — И он потыкал перед собой вытянутым указательным пальцем, будто стрелял.
— Да кому он нужен, стрелять его? — сказал секретарь. — Сам куда-то смылся во время революции…
— Смы-лся?
— Ну, драпанул… Убежал, значит.
Мистер Ган понимающе кивнул, оглянулся на оставшиеся позади руины и поцокал языком. Сверх всяких ожиданий обед прошел прекрасно, или "бьютыфул", как без конца повторял мистер Ган. Знакомясь, он и оба председателя долго трясли друг другу руки, хлопали по плечам и, не щадя скул, улыбались. Стол, заставленный пирамидами огромных алых помидоров и тугих, хрустящих огурцов, привел американца в восторг, он начал тыкать в них пальцем и кричать свое "бьютыфул".
— Да уж, качество будь здоров! — без ложной скромности сказал председатель колхоза. — Свои, не магазинные!
А когда Власовна принесла пылающий жирный борщ, в котором ложка стояла торчком, восторги мистера Гана перешли все пределы.
— Притворяется небось? — потихоньку спросил переводчика Иван Опанасович.
— Да нет, — вяло ответил тот. — В Америке еда у них красивая, а не вкусная. Как вата.
— Ты что квелый? И не ешь ничего?
— Заболел.
— Так иди, отлежись.
— А как вы без меня разговаривать будете?
— Нам с ним международную политику не решать.
А это дело, — кивнул Иван Опанасович на бутылку "Столичной", — пойдет без всякого разговору. В крайности на мигах договоримся. В войну еще как договаривались…
Без переводчика действительно обошлись свободно.
Они усердно потчевали друг друга и, хотя каждый говорил по-своему, прекрасно друг друга понимали. Иван Опанасович заметил про себя, что заокеанский гость пьет не так уж много, он больше колготился, галдел вокруг каждой стопки, но отпивал глоток и ставил ее обратно.
Это было к лучшему — значит, человек знал свою меру.
Рабочий день пропал. Поначалу Иван Опанасович и Головань огорчались, но после трех стопок махнули рукой — враз на два стула не сядешь, на двух свадьбах не погуляешь, — а тут бросить нельзя: можно сказать, государственное дело, международные контакты. Секретарю Чугуновского райисполкома и вовсе нечего было огорчаться: он выполнял данное ему поручение, а главное — избавлялся наконец от надоевшего иностранца и рассчитывал, как только жара спадет, отправиться домой.
Уехать ему удалось лишь поздно ночью. После обеда Иван Опанасович и Головань посидели немного для приличия и поднялись уходить — день угасал.
— No! No! — закричал мистер Ган. — Тепер… да?
Тепер нада… река, ривер… Как это? Campfire… Костьер, да?.. Самовар and song… Песня. Yes? — и вдруг запел: — "У самовара йя и мойя Маш-ша…"
"Ишь ты, — удивился про себя Иван Опанасович, — и это знает…"
Сам Иван Опанасович слышал песню о Маше и самоваре еще до войны, когда был пацаном.
— Само-вар it's very good![4] — долдонил свое мистер Ган.
— Да поздно уже, — сказал Головань. — И где его взять, тот самовар?
Иван Опанасович и он, если уж пили, так не чай, в крайности — молоко, и самоваров в домах у них не было.
Призвали на совет Власовну. Став у притолоки, она пригорюнилась, подумала и сказала:
— Сроду они у нас были, самовары? Мы воду в кастрюлях, макитрах кипятим. Нету в Ганышах самовара.
Вот разве у Харлампия. У того был — он любит вареную воду хлебать.
— Какого Харлампия?
— Да у мужа Катриного, у деда Харлампия, что в лесничестве.
Возить самовар сюда-обратно, а главное, таскаться с ним вверх-вниз по крутой скале удовольствие маленькое.
Решили ехать все вместе, не за самоваром, а к нему. Там на низком бережку и место можно выбрать получше.
Погрузили весь нужный припас в машину и отправились к Харлампию.
Дед сидел на завалинке и в угасающем вечернем свете читал газету. Выслушав Ивана Опанасовича, он вприщурку посмотрел на американца, оставшегося в машине.
— Так раньше только баре да купцы ездили скрозь самовар на природу любоваться. Хотя, правду сказать, самовар — самоваром, а налегали больше на водочку…
