Он перешел реку по льду, спустился в овраг и поднялся наверх, постепенно приближаясь к лесу. Давным-давно, в незапамятно святые времена, он придумал лес и замок в нем. В замке был камин, а возле камина стояло кресло. И он боялся встать с кресла больше всего на свете — что бы это ни значило.
А ведь когда-то все имело смысл.
Не выдумывай. Никогда ты не понимал всего этого полностью. Иначе бы всего этого не забыл.
Колдун подошел к лесу, занесенному снегом. Лес казался мертвым. Он поднимался впереди глухой черной стеной, а сверху над ним висел бледный серп луны.
Ты знаешь, куда идти.
Он знал. Единственная тропинка, начинающаяся у его ног, вела на мельницу. В лесу не могло быть мельницы — она появилась только из-за его прихоти, из-за страха оставаться одному. Тропинка за его спиной быстро и невозмутимо зарастала вековыми деревьями. Снег тихо искрился на темных соснах. Колдун шел. Колдун шел. Колдун шел босыми ногами по снегу, не чувствуя холода. Вспомнить никак не получалось, но кто-то внутри словно нашептывал ему старую забытую сказку, и с каждым словом становилось все тоскливее.
…Как они сами туда попали — непонятно, но жили они там с незапамятных времен.
Грудь изнутри выжгло холодом, который не имел ничего общего с холодом снаружи. В уютном домике возле развалившейся мельницы, на жарко натопленной кухне, под усыпанным звездами небом мельник доставал из печи пироги с земляникой, с румяной поджаристой корочкой и ставил на стол. Доставал, улыбаясь в седую бороду, довольно щурясь, и ставил на стол, забитый пирогами с земляникой. Ставил, не замечая забытых минуту назад пирогов с поджаристой золотой коркой, и они падали вниз, на пол. Но и там уже не оставалось места — а мельник все подкидывал дрова в печку, замешивал тесто, открывал и закрывал печную заслонку… В соседней комнате, на полу возле кровати, мертвый мельник лежал лицом вниз на старых ботинках и смотрел прямо перед собой живыми глазами. На крыльце избушки мельник плел корзины из прутьев, монотонно, одну за одной, и все время смотрел в лес, вглядываясь в путаницу веток слезящимися глазами.
Ты ушел, чтобы они смогли измениться. Они остались такими, какими ты их придумал, чтобы ты смог уйти.
Жуткий смех совы в чаще. Я не должен винить себя.
Ты не можешь винить себя. Но разве они могли стать кем-то еще?
Колдун обошел вокруг мельницы, которая оказалось всего лишь грубо сколоченной из досок декорацией. Стены, на которых были намалеваны замшелые камни, подпирали небрежно отесанные бревна. За мельницей не было снега, наверху под металлическими полукруглыми сводами светилась неяркая лампочка, тут и там валялся строительный мусор, окурки, пустые консервные банки, а на утоптанном пятачке земли на деревянных чурбаках сидели ангел и черт. Их разделял сколоченный из деревянных ящиков стол. Они играли в карты.
Черт был так себе — обычный сухощавый крестьянский мужичонка в сером ватнике и валенках. Шапку он положил на стол, ватник расстегнул, и держал перед собой карты заскорузлыми грязными пальцами. Ангел был молод и пьян. Он смотрел на колдуна мутными глазами, молчал, и то и дело прикладывался к бутылке, стоявшей на столе. Крылья у него были большими и белыми, а там, где концы их подметали землю — грязно-рыжими.
— Гляди-ка, пришел. — Черт бросил карты в шапку, повернулся к колдуну, посмотрел на ангела через плечо — Проспорил я тебе двадцать душ. Только ты их мне и так позавчера проиграл.
— А как же… — начал колдун. Ангел дернулся и присосался к бутылке.
— Погоди, — сказал черт. — Скажи лучше, какого дья… Зачем ты это сделал?
…Его нигде нет. Совсем нигде.
— Неужели ты думаешь, что теперь что-нибудь изменится?
И вдруг колдун вспомнил, увидел все пронзительно и отчетливо. Вот он летит из окна вниз, рядом осколки стекла и капельки крови. Стремительно приближается земля, удар — и темнота.
Колдун закричал. Колдун рванул на себе рубаху, вспоминая про разорванные сухожилия, разбитую грудь, сломанные ребра.
— Ну-ну, — протянул черт, забирая полупустую бутылку у ангела, — успокойся. Это тебе не кино.
Ангел плакал. Колдун удивленно смотрел на свою грудь и руки — без шрамов и без ран.
