— Может, видал я и худшие дни, Джон, но что–то не припомню когда.
Президент сидел в своем стареньком кресле, устремив остановившийся взгляд на телеграмму, врученную ему Николаем. Он сильно сдал и похудел настолько, что его потрепанный черный костюм висел на нем, как на вешалке. Со времени смерти Вилли Линкольн почти не ел, почти не спал. Его смуглая кожа приобрела желтушный оттенок, под глазами залегли черные круги. Новая война пошла весьма скверно. По кабинету с сердитым жужжанием кружил слепень, снова и снова колотясь головой в стекло полуоткрытого окна. В комнате рядом с кабинетом Линкольна затарахтел недавно установленный телеграфный аппарат, отбивая только что полученное сообщение.
— Скверные новости теперь доходят до меня намного быстрей, с тех пор как у нас под рукой эта адская машинка, — заметил Линкольн. — Видел ли телеграмму военный министр?
— Да, сэр.
— Тогда, мне кажется, он скоро будет здесь. Бедные мальчики в Платсберге. Ужасная жертва.
— Они задержали англичан, господин президент.
— Но ненадолго. Порт Генри захвачен и пылает, а от генерала Халлека все еще ни слова.
— В его последних донесениях сказано, что он формирует оборонительный рубеж в форте Тайкондерога.
— Неужели мы обречены на неустанное повторение истории? Помнится, мы бежали от британцев точно там же?
— Это было стратегическое отступление, к несчастью начавшееся Четвертого июля.
— Я уповаю, что Халлек не станет повторять именно этот маневр.
— Сейчас к нему уже должны были подоспеть дивизии Гранта. Вместе они являют собой грозную силу.
— Но пока они еще не вместе. Англичане съедят нас с потрохами. А что это за таинственная телеграмма от генерала Шермана? Разъяснения не поступали?
— Пока что не удалось выяснить. Часть телеграфных линий оборвана, и, как мне сказали, послания пытаются направить обходным путем. Пока же у нас имеется только обрывочное, искаженное донесение — что–то о движении на юг и какое–то упоминание о генерале Борегаре.
— Продолжайте выяснять, загадок я не терплю. В любое время, а уж тем паче в военное. И отмените все посещения на сегодня. Я уже не могу видеть этих претендентов на должности, воплощающих пагубную угрозу моему здоровью.
— А собралась довольно большая толпа. Некоторые ждут с рассвета.
— Я не испытываю к ним сочувствия. Известите их, что дела государственные имеют первостепенную важность. Хотя бы на сей раз.
— Не сделаете ли вы единственное исключение, сэр? Здесь находится английский джентльмен, только что прибывший на борту французского судна. У него имеются рекомендательные письма от виднейших людей Франции.
— Англичанин, говорите? Вот так загадка, причем весьма интригующая! Как его зовут?
— Мистер Милл, Джон Стюарт Милл. В своей сопроводительной записке он пишет, что располагает сведениями, которые помогут нам в этой войне за свободу Америки.
— Если он английский шпион, то Фокс наверняка с радостью повидается с ним.
— Я сомневаюсь, что он шпион. Рекомендательные письма говорят о нем как о весьма видном натурфилософе.
Линкольн откинулся на спинку скрипнувшего кресла и вытянул свои длинные ноги.
— Его я приму. В наши дни, полные отчаяния, приходится хвататься за каждую соломинку. Быть может, за разговором мне удастся отвлечься и на время забыть об осаждающих нас бедах. Не ведомо ли хотя бы намеком, каким образом его сведения могут помочь нам?
— Боюсь, нет. Загадка.
— Что ж, давайте разгадаем эту загадку. Пригласите этого джентльмена.
Милл оказался мужчиной среднего возраста, лысеющим и розовощеким, аккуратно одетым и весьма любезным. Представившись, он слегка поклонился и пожал президенту руку. Затем положил две принесенные с собой книги на стол и сел, откинув фалды фрака.
— Мистер Линкольн, — произнес он торжественным, взволнованным голосом. — Я восхищался американским экспериментом много лет. Я с пристальным интересом следил за вашей избирательной системой, за действиями нижней палаты и Сената, за судебной системой и полицией. Конечно, они далеки от идеала, и тем не менее я полагаю, что во многих отношениях у вас единственная свободная страна в мире — единственное демократическое государство. Считаю, что мир видел довольно королей и тиранов и должен ныне отыскать путь к демократии. Теперь же ваше благородное дело оказалось под угрозой, исходящей от моей собственной страны; хотя я не приложил руки к сему прискорбному деянию, но считаю своим долгом все равно попросить прощения. Однако эта трагедия побудила меня к неожиданным действиям, потому–то я и здесь. По смерти моей дорогой супруги мы с дочерью уехали во Францию, ибо я решил удалиться от мира, дабы написать свои книги и ждать часа, когда смогу воссоединиться с ней. Но этому не суждено было сбыться. Необходимость изгнала меня из тишины кабинета обратно на мировую арену. Я здесь, дабы, если позволите, помочь вашей юной демократии и, снова–таки если позволите, помочь направить ее на тропу грядущего процветания.
