Сложно сказать, сколько лет прошло с тех пор. Кохинор теперь уже вырос и растолстел, привыкнув к домоседству и безделью, а Павел Ефимович ничуть не изменился и продолжал по утрам драить свой загривок, весь обливаясь пеной, пить кофе и есть обезжиренную колбасу, кряхтя и специфически пофыркивая. Он точно так же несся всякий божий день на станцию размашистым шагом, хлопая выглаженными стрелками серых брюк, чертил, съедал в обед тарелку борща, пирожок с рисом и пил компот, при случае избегал встреч с Мишкой Роликовым из отдела добычи и запирал сменную обувь в шкафчик на замок цвета охры, по пути домой он мастерски проходил трудные участки никогда не кончавшейся стройки и нередко попадался под горячую руку бабке Ане.
А вечером Перекурка снова замирал в любимом кресле, подлокотники которого еще сильнее размахрились и стали похожи на старую мочалку. Так и осталось загадкой, о чем он тогда думал. Рядышком дремал Кохинор, терпеливо тикал китайский будильник, и опытный художник затруднился бы сказать, что выражала поза Павла Ефимовича: изящество ли или умиротворенность, благородную леность или печаль; но только теперь его угловатая фигура не была больше похожа на восковую.
1998, Самара
