— Валерий, выдь ко мне, как поешь, — сказал Василий Андреич и вышел.
«Не закрепит жизнь, свистуган, завалит по-черному».
Едва он взялся за лопату, как Валерка выскочил из дома, закачался к калитке. Почти следом — Татьяна.
— Давай, папа, помогу…
Она сноровисто, по-мужски раскапывала корни.
«Моя ухватка, — подумал удовлетворенно. — Ишь пашет…»
— Зачем Валерку выгнала?
— Наглый он. И инфантильный. А инфантильный мужчина — хуже дряни.
— А если сказать по-нашему?
— Разум у него детский, не развитый.
— Хм… Крута. Прибавится у него ума, если выгнала? А если они друг другу глянутся?
— А, так — пустое влечение!
— Ты не акай, — рассуждения дочери раздражали Василия Андреича, — и судьбе близких не мешай. Ты помоги ей, судьбе-то. Навыдумывают слов, понимаешь: фанильный-ванильный! Ученые шибко. — И помечтал: — Эх, мне бы с годок — я б его…
— В забой увел, — едко добавила Татьяна.
— Вот и дура. Он при стоящем деле, только сам вроде пласта угля с прослойками породы. Выбрать породу-то…
— Ой! — удивилась Татьяна. — Слива-то цветет! Читала об этом, а вижу впервые.
Она загляделась на зацветшую сливу, задумалась. Много было печального сиротства в этом цветении пасмурным днем, в беспредельной глухоте осени.
— Ровесница твоя, — тихо сказал Василий Андреич и смущенно покашлял. Такое напоминание было нелепым.
Татьяна чуть вздрогнула, будто вспомнила что-то страшное.
— Она же старая, — и поглядела на отца растерянно.
Василию Андреичу стало жалко дочь. Но не возьмешь теперь ее на руки, как когда-то маленькую, не утешишь.
— По жизни она мне ровесница, а по годам — тебе. Только годы — ветер: прошумят — и нету их.
В три часа за отцом зашел Михаил.
— Эва, сколько наворочал! — оглядывая посадки, удивился он. — Ты, папа, как вечный двигатель.
— Вечного ничего нет, — улыбался отец. — Это я вычитал. Только врут в книге: дела вековечные, неумиручие.
— Ты диалектик.
— А шут с ним, с твоим этим… Наше дело — паши да уголь наваливай, да правду блюди, а уж люди имя дадут.
Окраиной поселка, мимо редких частных домов, они шли на шахту. Серую однотонность природы разрушал старый затухший террикон, осыпи которого оранжево светились.
— Погодка — зимы не дождешься. Не люблю. — Михаил оглядел небо, будто густо завешенное угольной пылью.
— Дом-то думаешь строить? — спросил отец.
— Нет.
— Влетел на этаж, как в скворечник, и доволен. Ни сада, ни огорода, ни положить что в кладовку.
— А что мне класть? Авоську? Есть холодильник. Тысячи в свой дом убухай, а так туда-сюда — и машина.
— Гляди, а то помог бы и силой, и деньгами.
Михаил ничего не ответил. Молчали до шахты.
— У вас — крепить. Вам — рубить. Жмите! Кряжевы — бурить, взрывать, — объявлял наряд помощник начальника участка Моев. Средних лет, обрюзгший, замученный бездельем и водкой, он торопился, должно быть, опохмелиться. На шахте он объявился недавно. Пришлый.
«Сколько баловства в жизни», — подумал Василий Андреич.
Он подошел к столу расписаться в наряде-путевке. В лицо шибануло перегаром и никотином.
— Вы бы, Виктор Степаныч, хоть чесноком заедали.
Нарядную потряс хохот.
Моев, поблескивая глазками из-под опухших век, принужденно в меру отсмеялся, стараясь своим участием отвести от себя смех на Василия Андреича.
— Ну и старики пошли… Юмористы. Итак!.. — он резко вскинул от стула свое тесто-тело: рука картинно протянута. — Вперед! Жмите! Кряжев — минутку.
Рабочие, уходя, возмущались.
— «Вперед!», а в забое лесу — ни палки. Какой день без конвейерных цепей. У него одно пиво на уме…
Моев подождал, когда закрылась дверь, затряс подушками щек:
— Ты почему меня перед рабочими дискредитируешь?!
Василий Андреич глядел в лицо Моева.
— Боитесь, что ли?
— Кого? Тебя? Хо-хох… — Будто гнилую пробку изо рта выбил. — Я не позволю, чтоб надо мной всякая!..
— Над кем же вы смеялись?
Моев на секунду растерялся, скрыл глаза за опухолью век, заговорил злобно:
— Не пойму я тебя. Деньги, которые можно получать, сидя на завалинке, пропадают, а ты старый горб гнешь. Я помогу тебе на завалинку сесть! Не я буду Моев…
— Ладно, делу — время, потехе — час.
Василий Андреич вышел и только тогда понял, в какой глупый разговор он был втянут. «Не пашут, не сеют, а они вот родятся, — думал он, надевая спецовку. — Должно быть, кроме слив, еще кое-что корчевать нужно».
