Когда соборы были белыми. Путешествие в край нерешительных людей - страница 42

Это Манхэттен, его полыхающие силуэты. Это точность технологий, трамплин восторженности. Водная гладь, железные дороги, самолеты, звезды и вертикальный город в невероятных бриллиантах. Всё здесь, и всё – настоящее.

Девятнадцатый век покрыл землю своими уродливыми и бездушными творениями. Жестокость денег. Двадцатый век рвется к изяществу, к гибкости. Катастрофа перед нами, во мраке, совсем юное, новое зрелище. Ночь стирает тысячи предметов для дискуссий, душевных ограничений. Так значит, то, что мы видим здесь, правда! Значит, всё возможно. Так пусть же сюда внимательный умысел впишет человека, пусть разумное оснащение и благородная мысль, обращенные к человеческим бедствиям, принесут в город радость. Пусть воцарится порядок.

Этот альбом The magical City, выставленный сейчас в витринах, опубликовало к Рождеству издательство «Чарльз Скрибнер и Сыновья». Я размышляю, веду спор с самим собой. И исправляю: «Феерическая катастрофа». Вот слово, отражающее наши ощущения и звучащее здесь в глубине наших душ в шумных дебатах, не дающее покоя нашим сердцам в течение пятидесяти дней: ненависть и любовь.

Для нас эта феерическая катастрофа – рычаг надежды.

Американцы, вы силачи!

А нам остается вот что: мы поразмыслили и, возможно, нашли решение. Давайте работать вместе. Организуем сообщение через Атлантику. Нью-Йорк ближе всего к Парижу: поездка по железной дороге Париж – Гавр, а дальше корабль. Корабль – это место отдыха, подготовки, вызревания. Жизнь на корабле приятна. Это уже не путешествие. Это развлечение. Вот, например, три ночи и два дня в поезде до Москвы, наоборот, представляют собой тяжелое испытание. Корабль же – это удовольствие. Однажды пароходные компании поймут, что можно строить другие суда, а не обязательно плавучее подобие роскошных отелей. Как-то я сказал г-ну Вилару, такому опытному и любезному интенданту «Нормандии»: «Нормандия» – великолепное судно. Это само по себе достижение, не возразишь. Но я желаю однажды принять участие в оснащении бодрящего пассажирского судна, где пассажиры не предаются капуанской неге [60] в течение целой недели, но используют свое время. Где человек ощущает себя в море, где этикет под запретом или хотя бы избавлен от пережитков минувших веков. Это судно будет прозрачным, его пассажиры всегда будут видеть море; отовсюду. Потому что на «Нормандии» можно и не догадаться, что вы находитесь в море; за морем следует идти на палубу. Большая палуба довольно недружелюбна: место для прогулок огорожено глухими деревянными фальшбортами. Понадобится много бассейнов – и без «украшательства», беговые дорожки, возможность подниматься и спускаться. Чтобы через специальные, разумно устроенные окна можно было наблюдать за работой великолепных механизмов. Чтобы в распоряжении пассажиров имелись научно-популярные пособия и элементарные морские приборы, позволяющие немного поучаствовать в событиях на капитанском мостике. Спортивная одежда и атмосфера действия, а не коктейли и аперитивы. Дансинг без чопорности. Библиотека, дающая возможность погрузиться в морскую тематику: путешествия, приключения, рискованные предприятия, завоевания. Салоны и каюты в стиле морской архитектуры, а не созданные «художниками-декораторами». К чему подобное утаивание, двусмысленность, лицемерие, с помощью которых мы хотим заставить пассажира поверить, что он остался на площади Оперы или в Виши? Чтобы попытаться избавить его от морской болезни? Я совершенно уверен, что так мы добиваемся обратного эффекта: когда пилястры в стиле Людовика Шестнадцатого накреняются на тридцать градусов, я понимаю, что «клиент» имеет право разволноваться. Это хуже, чем землетрясение. Но если бы архитектурно его местопребывание было выполнено из тех же элементов, которые составляют великолепие корпуса судна, прозрачность трапов, рационализм снастей и бортовых приборов, думаю, несоответствие было бы менее шокирующим. Его бы не существовало. Подвижность, свойственная судну по самой его сути, стала бы нормальной и слаженной. Не возникала бы тревога, или хотя бы архитектурное обрамление перестало являться ее причиной. Морская болезнь приключилась со мной единственный раз, в 1896 году, когда я был ребенком, на ярмарке в «Волшебном Дворце». Мы вошли в зал, оформленный в академических традициях, украшенный драпировками. Нас было человек сорок; потом с помощью какого-то механизма стены и потолок начали раскачиваться, пол же, на котором мы стояли, оставался неподвижным. Сооружение закачалось, колонны ужасно накренились… и на меня набросилась свирепая морская болезнь. Если бы существовало «бодрящее судно» – морской воздух, ураганные порывы ветра, солнце, движение, прогулки, плавание, бег и тренировки, оптика, проверенная морской локацией, и так далее, морской путь Гавр – Нью-Йорк с помощью подобной стратагемы прочно связал бы Францию с Америкой. Нью-йоркские небоскребы больше не насмехались бы над нашими поделками в стиле Людовика Шестнадцатого. Мы бы твердой поступью входили в душу города и говорили бы с американцами не о «нашем изысканном, традиционном и историческом стиле», а о том, что их беспокоит, и к чему они стремятся: о познании разумной жизни. И наша знаменитая «мера» перестала бы быть вечным ограничением, а тоже стала бы активным предложением: «Вы сильны, но мы тут поразмышляли…»