Когда соборы были белыми. Путешествие в край нерешительных людей - страница 15

– Мы сделаем ваш проект нашим.

Генеральный директор Школы изящных искусств, министр, префект, парламент – всё это больше не имело значения, потому что были вписаны эти несколько слов.

Таким образом, бастион Келлермана был избавлен от нашего присутствия, а заодно с ним – и Выставка 1937 года.

Городская администрация принялась сносить бастион. Этот огромный земляной холм, настоящий бельведер, был срыт до основания. Укрепления Наполеона III прекратили свое существование. Сегодня это пустырь, «пригодный для застройки», последнее звено тридцати трех километров пояса Парижа, где уже было так много сделано.

Из-за каких-то нескольких слов многие были одурачены.

Апельсиновая кожура, украдкой брошенная ловкими дельцами под ноги исследователям и смельчакам. Чтобы нарушить сложную работу коллективного механизма, вплоть до самого Парламента, достаточно просто вовремя подкинуть апельсиновую шкурку.

(Наверное, кто-то сильно рассердится на меня за эту главу, которую сочтет проявлением склочности или дурного воспитания. Но разве наше общее горе, наши разбитые надежды, это ни с чем не сравнимое сотрудничество лучших творцов всех стран, которое мы выработали на конгрессах под руководством французской группы – всё это ничто?! А в довершение всего, от нас еще ожидают благодарности!)

При пересечении границы между Францией и Бельгией поезд идет вдоль «выработок». Что это? Уж не чудо ли? На равнине до самого горизонта на фоне неба выделяются гигантские пирамиды. Я говорю о своем первом, давнем путешествии. Я испытывал сильные чувства. Эти величественные монументы вклинивались в синие глубины слева и справа от поезда. Это было не что иное, как «отвалы» угольных шахт, скопления отходов черно-серой слоистой породы, содержащейся в угольных рудных жилах. Теперь я понимаю, что рельс, проложенный по скату каждого склона, ведет вагонетки к вершинам пирамид, где они разгружаются. Закон оползня навсегда зафиксировал участь пирамид: уклон сорок пять градусов, ни больше, ни меньше. И вот я уже в окрестностях Каира, в стране фараонов.

Нет, я не там! Мое волнение, хотя и живо пока, ослабевает. Восхищение уменьшается. Это не произведения искусства, это вообще не произведения. Это всего лишь отходы породы. И внезапно я осознаю, какая пропасть разверзается между внешним видом предмета и достоинством духа, породившего его. Замысел – это то, что трогает нас до глубины души, достоинство духа, вложенного в создание произведения. А здесь всего лишь промышленное производство, в котором никакой возвышенный замысел не участвовал. И не без основания! И сколь бы свежо ни было мое понимание, сколь бы простодушно ни было мое сердце, увы, я не слышу здесь слова человека или людей. Это всего лишь факт и закон физики. Единственное чувство, которое он вызывает – удивление строгости этого закона. И не более.

Но у меня в душе возникает вопрос: а что, если люди сделали это сознательно, чтобы от их замысла возвысились наши сердца?

Поезд миновал шахты, и пирамиды больше меня не занимают.

В прологе повествования о том первом путешествии в США под знаком белых соборов я чувствую, что всё, что я скажу, будет квалифицировано в зависимости от степени и достоинства замысла, который возвел эти небоскребы, выстроил тянущиеся в небо города, проложил по равнинам автострады, перекинул мосты через лиманы и реки. Наше сердце взывает к другим сердцам. В этом мера нашего волнения, и размер может подавлять, а пирамиды породы могут повергнуть нас в тоску. Величие в замысле, а не в размере.

Когда соборы были белыми, вся вселенная была взбудоражена безграничной верой в действие, в будущее и гармоническое создание цивилизации.