— Все слышали? — торжественно произносит девочка. — Дядя Иосиф — мой жених!
Сара Самуиловна достает из буфета миску с семечками. Маленькая Тамара хватает горсть и выскакивает наружу. В переулке уже слышны громкие восклицания играющих детей.
— Таки ждет кавалер, Рахиль! — говорит Вениамин, бросив взгляд в окно.
В конце переулка появляется черноусый русский мужчина.
— Иду! — отвечает Рахиль и встает.
Она склоняет голову и некоторое время стоит молча, будто ждет чего-то, а затем неслышно выходит из комнаты, оставив прочих смотреть в окно на ее легкую походку. В небе проступают звезды. Царица-тьма закутывает Гадяч в расшитую блестками накидку. Слышен лишь дальний лай собак и шорох деревьев.
Но вот подает голос и Голда Гинцбург.
— Чокнутые! — произносит она с забавным идишским акцентом. — И чего это мы сидим дома?
Что ж, значит, настало время взглянуть и на Голду, старшую дочь кладбищенского служки. Это двадцатилетняя девушка со свежим лицом, двумя черными косами и блестящими глазами. Ее крепкое телосложение и вся повадка напоминают о женственности и материнстве. Нет сомнения, что, если судьба даст ей шанс, она станет достойной еврейской матерью. Будет в муках давать жизнь маленьким беспомощным существам, чтобы росли, чтобы устремляли взгляд в дали этого мира, чтобы дерзали и набирались мужества в своем стремлении ввысь.
А если не повезет — уже через какие-нибудь два года поблекнет, пропадет эта девушка-мать, дочь кладбищенского служки. Десять детей было у Арона. Шестеро — от первой жены и еще четверо — от ее младшей сестры, на которой он женился, овдовев.
— Куда ты торопишься, Голда? — говорит Сара Самуиловна. — Посидите еще немного.
Она зажигает свет, берет книгу — это диккенсовский «Пиквик» — и водружает на нос очки.
— Что, сегодня ты не ходил к своей профессорше? — певуче спрашивает Голда Вениамина.
Тот качает головой: да, не успел закончить заказ… как оправдаться теперь перед профессором? Но к чему эти намеки насчет профессорши, Голденю? Имеется в виду, конечно, не жена профессора Эйдельмана, а его дочь, Лидия Степановна.
— Молод он еще за юбками бегать! — заявляет Берман и тут же предлагает пойти погулять, ведь вечер так хорош!
Со странным выражением лица он тянет Голду за руку к двери. Но нет ничего забавного в том, что немолодой холостяк тянет руки к таким еврейским девушкам, как Голда. За окном месяц плывет меж заплатами облаков. Пылают далекие звезды, ветер слегка шевелит деревья, застывшие в обморочной тьме, безмолвен переулок, едва доносится издали женская песня, печальная и тревожная, — таков он, этот вечер, в темном закутке среди садов. Вениамин смотрит на сплетенные руки Голды и Бермана и понимает, что сегодня они вполне могут обойтись и без него.
— Вы идите, ребята, я потом догоню, — мягко говорит он.
Расстояние между ним и парой быстро растет, вот они уже и потерялись в ночной темноте.
Вениамин возвращается домой, к старикам. Почти каждый вечер в доме Фейгина собираются пожилые евреи. Неспешная беседа катится по мосткам да по кочкам, от дел давно минувших дней — к надеждам на будущее, а временами затрагивает и вопросы большой политики. Но почему так малочисленна эта компания? Что случилось в последние годы с Гадячем, некогда значительным еврейским городом? Живы еще те, кто помнит гадячскую общину во всей ее красе и великолепии. Помнят бурлящий рынок, помнят синагоги, полные евреев, помнят ешивы, где было не протолкнуться. Помнят хор детских голосов из окон многочисленных хедеров[6] и школ, помнят, как со всех концов земли стекались сюда хасиды Хабада[7] поклониться праху Старого Ребе.
Но вот — опрокинуло время полную чашу. Нет, не сразу, не в один миг покинули Гадяч его еврейские жители. Мало-помалу, один за другим, разъехалась молодежь по большим городам: кто на завод, кто в школу, кто в университет. А следом за детьми потянулись и родители. Семья за семьей — одни в Харьков, другие в Ленинград или даже в Москву. Туда теперь переселились евреи, а в Гадяче их осталось не более пяти сотен. Вот и сидят несколько стариков в доме Хаима-Якова Фейгина при свете тусклой лампочки. Из трубки хозяина поднимаются густые клубы дыма, слоятся вокруг лампы, как туман вокруг гаснущего солнца. Вениамин знаком с ними — и с Берлом Левитиным, и с Гинцбургом, и со старым резником реб
