Кони мощным скоком вломились в круг, замкнувший ощеренную сталью и клыками тройку. Неторопливо, тяжело пошли по поляне, люто пофыркивая на чужан. А те вместо того, чтобы ощериться на новых врагов, отступали. Прятали глаза за коваными личинами. С хрустом склонялись головы на мощных шеях. Отступали. Волк чуял. Не привыкли эти воины ни отступать, ни глаза прятать. И к поклону их шеи не привыкли. Смелые. Гордые. И как всякий зверь — независимые. Но… Было но.
А кони. Порушив роковой круг, остановились возле отданной смерти тройки. Несмотря на бешеную скачку, бока их не ходили заполошенно, цепляясь ребрами, не екали селезенки, как приметил Волк. Только нервные ноздри трепетали. Успокаиваясь.
Миг — и обернулись. Волк от неожиданности слегка присел на круп. Видеть такое не доводилось. Слышать — слышал. От стариков. А вот видеть… Сподобился.
На месте коней стояли трое.
Огромный, ширококостный, серебряную гриву венчает стальной обруч. Короткую седую кожаную тунику плотно охватывает широкий пояс, отнюдь не украшенный двумя тяжелыми кривыми мечами. Длинные ноги обтянуты кожаными штанами, влитыми в высокие сапоги. Лицо тяжелое. Длинное. Гневное. И гладкая, как у юноши, кожа. Но усталые, мудрые, грустные на яростном юном лице глаза. И тяжелое кольцо на широкой груди.
— Пастырь Седой. Дядька. Гневный Жеребец, — вырвалось из нескольких глоток.
Чужане стали опускаться. Нет, не на оба колена, позорно, как люди. На одно. Как воины. Отдавая дань уважения.
По правую руку старца — гигант, раздутый яростной силой. Страшные мускулы с трудом сжимает тяжеленный стальной панцирь. Тот, что носят северяне. Черный, как ночь, он казался бы стальной статуей. Кабы не мягкий шаг. Легкие движения. И порханье крылатых секир. Неподъемных с виду.
По левую — высокая, гибкая как клинок. Женская фигурка. Обнаженная на первый взгляд. Нет. Облитая. Как перчаткой, золотом кожи дракона. Нет под этим небом оружия, что пересилит такой доспех. Два длинных узких клинка блеснули змеиными жалами, прежде чем спрятаться в темноту ножен.
— Доигрались, — гневно громыхнул старец. — На свою кровь руку поднять надумали. Ведь не люди же вы.
— Да как посмел ты, самозванец? — вперил обличающий перст отец Доминик в кольцо на груди его. Он побледнел, глаза его метали молнии. — Символом веры тело свое нечестивое прикрыть. Ведь это кольцо иерарха.
— Замолкни, грязь. — Этот Старший явно не был столь добросердечен и терпелив как Гравольф. — Забыл, как удивлялся, что знаком лесовик-отшельник с трудами Тимофея Цесарца. «И как глубоки же твои знания. Не место тебе в глуши сией», — явно передразнил он. — А как мне с его трудами знакомым не быть, когда сам их и написал. Умолкни, тебе сказано, — рявкнул он, заметив, что оппонент вновь собрался открыть рот. — Велико мое терпение, но не беспредельно. И едва не кончилось оно, когда моих же воспитанников за моей кровью ты послал. Хорошо хоть признали, — невесело усмехнулся.
— А вы, дурачье, — обвел тяжелым взглядом коленопреклоненных, — Обряд прошли — решили людьми станете? Пришли хоть спросили бы. Мало в вас грязи, чтобы людьми сделаться. Или вы не слышали? Из глины их лепили. А вас вот нет, — грустновато закончил.
— И ты хорош, Пастырь Волчий, — вдруг влепил подзатыльник Гравольфу. — А с тобой, Котенок, отдельный разговор, — пригвоздил Эль Гато к земле.
Тот устало убрал клинки и сломленно осел на мягкий травяной ковер. Много в этот на его долю пришлось Самого Страшного Знания.
— Это что же получается. Эль Гато, — заговорил вдруг тот первый, в волчьей душегрейке.
— Замолкни, Белая Пасть, — всем телом развернулся к нему Гневный Жеребец. Действительно гневный. Владелец душегрейки коленопреклоненный умудрился слегка отползти. — Или не чуял ты, что Гравольф из Старших? Силу проверить решил, щенок. А к кому бы мать твоя пришла на беду свою жалобиться? Когда б тебя по ковру травяному в клочья б разметало. А? — вдруг рявкнул он, отчего у воспитуемого голова вползла в район желудка. — Эх вы! Дети, дети. Нет, уводить вас надо. Нельзя вам, дурачью, рядом с людьми жить. Испортят они вас.
