— Дитя, — прозвучало под кронами древесных великанов, и клинки упали, утянув за собой перевитые жилами руки.
Эль Гато качнулся было вперед.
Жесткое лицо его стало вдруг детским, обиженным. Казалось, что он сейчас прильнет к широкой груди Старшего.
— Не дай ввести себя во искушение, сын мой, — хлестнуло из-за деревьев.
Мгновение на лице Эль Гато была видна борьба чувств, но вот оно закаменело в привычной жесткой настороженности. И руки согнулись в локтях, поднимая клинки. Но видно было — тяжело рукам.
Из-за деревьев неторопливо вышел седовласый мужчина в коричневой рясе с большим серебряным кольцом на широкой груди. Высокий лоб мыслителя несколько не вязался с тугими скулами и крепким подбородком. Но жесткие губы, тяжелый взгляд больших голубых, как небо, глаз указывали на то, что человек этот привык повелевать. Вместо вервия ряса была подпоясана широким ремнем, который слегка перетягивал тяжелый меч. Руки привычно спрятаны в рукавах сутаны.
Подошел, остановился рядом с Эль Гато. Окинул тяжелым взглядом Гравольфа. Тот с улыбкой принял тяжесть взора.
— Мир тебе, Гравольф, — пророкотал неожиданно тяжелый бас.
— Не думал тебя здесь встретить, Доминик. Но не жди, что пожелаю тебе здравствия или дня доброго. Не знаю, как все повернется, но боюсь не долго тебе наслаждаться жизнью.
— Не смей угрожать мне, — рокотнуло в ответ, — нечисть.
— Оставь, — поморщился Старший. — Ведь здесь все свои.
— Да как ты смеешь?!
— Смею. Ибо жизнью ты мне обязан. А эти двое — потомки мои. О чем тебе, кстати, известно.
— Прекрати! Воины сии — Дети Единой Матери Нашей — Пресвятой Церкви. И ты не волен над ними.
— Послушай, почему ты все время кричишь? Или ты не уверен в себе? Как я понял, это твое приглашение мне пытался передать Котенок.
— Забудь мерзкое имя это! После святого обряда имя ему — Филипп.
— Как же, как же, — примирительно вскинул руку Старший. — Так твое?
И Доминик вдруг потупил яростный взор.
— Мое.
— Но что случилось, Доминик?
— Отец Доминик, — вновь рокотнуло.
— Да какой ты отец, — вдруг рокотнуло хрипло в горле Гравольфа. — Если спокойно говорить не можешь. А ведь раньше говорили мы много. Ты не знал, Котенок? Большими друзьями ведь были.
— Да, были. Но не поддался я речам бесовским, — гордо вскинул голову монах.
— Каким речам?
— Бесовским.
На лице Старшего явственно отразилась досада.
— Это когда я тебя из рук весельчаков барона Субботы выдернул, когда ты им Слово свое нести собирался? Когда они спорили до какого из древьев твои кишки достанут? Когда месяц тебя выхаживал? Когда историю твоего Мира тебе рассказывал? Когда с ложки тебя кормил?
Старший, похоже, рассердился не на шутку. Волк невольно подобрался.
— Я помню добро твое. И потому пришел с добром.
— С добром, — весело оскалился Гравольф, стрельнув взглядом на тела поверженных.
— С добром, — твердо повторил Доминик. — Все сказанное тобой донесено было до Отцов — иерархов Единой Матери Нашей Пресвятой Церкви. И твои слова, и слова отшельника того, что заблудших детей, оборотнями именуемыми, учит. И просьба твоя о встрече обсказана. И решено было на Верховном Совете том вот что. Не нужна Единой Матери Нашей Пресвятой Церкви нечеловеческая мудрость. Лишь тот, кто Обряд Святой пройдет, вправе знаниями своими делиться. Ибо все, что не от Отца Нашего Небесного, от подлого Антипода его исходит. Согласись же принять Обряд Святой и приди к нам. Как брат.
Гравольф исподлобья смотрел на Доминика. волк бы сказал — прицеливаясь.
— А если нет?
— А буде откажется кто, да падет он жертвой гордыни своей.
— Но почему, Доминик?
— Нет места ни вам, ни знаниям вашим среди людей. Уходите от нас. Либо — умрите.
— А как же они? — указал Старший глазами на волка.
— Они твари есть лесные, неразумные и бездушные. Незачем им свет знаний.
— Жесток ты.
— Жесток, но справедлив. Нет твари под небом сиим человеку равной. Так есть и так будет.
— Ответствуй мне, — вновь загремел его голос, — согласен ли ты Обряд Святой пройти? Если согласен, то дай на то свое слово. Ибо знаю я, хоть и блуждаешь ты во тьме заблуждений, но крепко слово твое. Отвечай же!
И в яростных голубых глазах мелькнула… Мольба?
