— Эй, Колька! Принимай гостя.
Ему никто не ответил. Молодой человек с некоторой опаской поднялся по ветхим ступеням.
— Эй, — снова крикнул он в проем двери. — Коль, ты дома? Это я, Фима!
Тишина.
Фима широко распахнул дверь. Стол в сенях был покрыт густым слоем пыли. В комнате было темно — одно из окон забито, другое, у входа, занавешено. Фима отдернул занавеску — в снопах света заплясали пылинки, на потолке отчеканилась сложная мозаика солнечных зайчиков от треснувшего зеркала. Фима огляделся — двери старенького шкафа были распахнуты, на полу лежала одежда, покрывало с дивана сброшено. В доме давно никто не жил.
— А разгром такой почему?
Фима вышел во двор. Людей на улице не было видно, но деревня вовсе не вымерла. С соседнего двора доносился собачий лай, и Фима зашагал туда. Рыжий лохматый пес, стоя у забора на задних лапах, решительно высказывал незваному гостю на своем собачьем языке все, что он думал о людской привычке шляться без спросу у чужих домов.
— Эй, кто-нибудь! — Фима остановился, не дойдя до крыльца нескольких шагов. Ему пришлось звать несколько раз, пока из-за дома не показалась маленькая, тощая, но довольно бодрая старушка.
— Бабушка! Вы не скажете, что с соседом вашим?
Старушка подошла к забору. Пес с чувством выполненного долга лег на брюхо.
Бабуля, пожевав морщинистыми губами, поинтересовалась:
— С каким соседом?
— Да вон из того дома. Захожу — его нет, в доме бардак…
— А вы кто ему будете? — снова ответила вопросом на вопрос старушка.
— Друг я его, одноклассник бывший.
— А зачем он вам?
— Повидаться! — Фима начал терять терпение. — С собой забрать, если он со мной поедет. Вы скажите, он в больнице? Уехал?
Старушка снова пожевала губами.
— Нету его. Совсем нету, — помолчала и добавила: — Сгорел он. Живьем сгорел.
Румянец сбежал со щек Фимы.
— Как? — заорал он. — Да что вы такое говорите? Кто сгорел? Когда?
— Все водка проклятая. Был бы тверезый, спасся бы. Молодой совсем был, нам, старикам, уже на кладбище пора, а нас молодые опережают. Все из-за водки.
По ее тону было непонятно, сожалеет ли она о смерти соседа, или радуется, что пережила более молодого человека. Но, видимо, все же сочувствовала, потому что добавила:
— Счастье, что Антонина Васильевна не видела, царствие ей небесное. Это ж надо, и дочь, и внука потерять. Она бы второй раз умерла.
Услышав имя Колиной бабушки, Фима опустил голову. До сих пор он надеялся, что произошла ошибка, что погиб не его друг.
— Похоронен он где? Какое кладбище? — спросил он охрипшим вдруг голосом.
Старушка приставила ладонь к уху.
— Я спрашиваю, где могила? Похоронили его где?
— А-а. Не знаю я, милицинеры, видать, увезли. У них спросить надо.
Меньше всего Фиме хотелось спрашивать что-нибудь у «милицинеров».
— Скажите хоть, где это было. Почему цел дом? И когда это случилось?
— В бане сгорел. Баня горела, всю ночь было светло, как днем. Июнь, ночи короткие. Будто конец света. — Бабуля помолчала. — Или и вправду конец света будет?
— Где баня? Раз было светло, она видна отсюда?
— А вон, гляди. Видишь три березки? И пруд рядом. Там она была.
Фима обернулся. До березок было достаточно далеко. Он оглянулся на оставленный автомобиль, подумал, что уж точно никогда себе не простит, если хотя бы не дойдет до места, где ЭТО случилось. Буркнув «до свидания» старушке, которая продолжала обсуждать сама с собой предполагаемый конец света и нынешнее падение нравов (судя по всему, бабуля не нуждалась в собеседниках), Фима направился к березкам.
Мысли неслись по кругу. Невозможно… невозможно… Он ожидал чего угодно, но этого?
Тропинку все гуще обступал бурьян. Конечно, здесь же три месяца не ходили. Три месяца… «Почему же ты не дождался, всего три каких-то чертовых месяца?»
Черный пепел и обугленные головешки он заметил, когда они были уже почти под ногами. Молодая трава прорастала через пожарище. Фима испуганно отшатнулся, словно боясь увидеть обезображенные останки того, с кем когда-то сидел за одной партой. Справа был заболоченный пруд, Королев отошел влево, к молодым березам.
Три березы… три месяца… «Счастье твое, что в классе три Коли».
