Конечно, за его рассказы отметки никто не поставит, а многие ребята — рационалисты, ценят только полезные сведения, которые пригодятся в будущем. И его рассказы называют «лирикой». А я эту лирику могут часами слушать. Потому что он — всерьез одержим любимым делом. И когда он что-то вспоминает, я уже не вижу его морщин, мешков под глазами. У него такие глаза делаются детские, веселые, мудрые, счастливые…
Ну, так вот сегодня он пришел в класс и пошатнулся при объяснении, схватился за сердце, постоял немного с закрытыми глазами, а потом извинился, сказал, что сердце шалит, и продолжал объяснять сидя. Голос у него стал слабый, но он шутил, вспомнил про Корбюзье, сказал, что до войны сам мечтал построить дом-башню. А во внешних швах он хотел проложить желобы с черноземом и засадить их вьющимися растениями, они бы его дом оплели, не давали ему излишне нагреваться.
Он нам даже на доске контуры этого дома нарисовал, и впервые на его уроке, в классе стало по-настоящему тихо.
После звонка он попросил меня проводить его до учительской. Он на меня опирался, а сам еле ноги передвигал. А потом Антонина нам рассказала, что у него недавно сын в байдарочном походе утонул, жена с тех пор лежит парализованная…
И вот после уроков я потребовала, чтобы мы собрали комсомольскую группу. Кое-кто заныл, но Димка меня поддержал. Собрались мы без Антонины, так как она бы не дала нам «обсуждать» учителя. А речь шла о чертежнике и о нашем хамстве.
Галя сказала, что жалеть чертежника нечего, старик — плохой учитель, если его не слушают. Я взорвалась и назвала эти рассуждения подлыми. Я сказала, что чертежник не виноват, что к его предмету нет у нас уважения, что он прав, не спуская лодырям.
— Формалист! — крикнул кто-то из ребят.
— Нет, творческая личность. Именно потому он не позволяет к своему любимому предмету относиться халтурно… — сказала я.
И тут меня Димка поддержал. Он сказал, что неуважение к черчению у нас воспитано некоторыми учителями, постоянно подчеркивающими, что это — второстепенный предмет. А старик — молодец, он гнет свою линию и не поддался ни на какие уговоры, чтоб исправить двойки, значит, он — волевой!
И вдруг как-то само собой было принято решение срочно подчистить все хвосты по черчению. Я обещала сделать чертежи двум девчонкам, да мальчишки согласились взять на аркан кое-кого из «расхристанных», как чертежник называет наших двоечников. Снова мне удалось повернуть за собой класс. Не первый раз. Я всегда могу переубедить ребят, если вспылю. И эти мои «выходки» нравятся ребятам, развлекают их, но уважения ко мне — не вызывают.
На собрании я сидела с Верой, кипятилась и даже не заметила какого-то военного без погон. Очень, очень высокого почти под потолок. Потом Димка представил его нам как человека, прикрепленного к нашей комсомольской организации. Он встал и объяснил, что работал летчиком-испытателем, попал в аварию, теперь на инвалидности, и вот на партийный учет прикрепился к нашей школе.
В общем, опишу этого человека. Худой и сильно хромает. Лицо некрасивое, крупное, в очках круглых, как у дореволюционных типов из кинофильмов. Волосы очень тонкие и не лежат, а все время приподнимаются от любого сквозняка. Около рта — большое родимое пятно. Кажется ужасно нервным человеком, все время что-то крутит «ли барабанит пальцами. А голос низкий, но не противно бархатный, а сучковатый, с трещинками…
Выступая, он спросил:
— Кто из вас придумал и организовал самостоятельно хоть одно интересное дело в старших классах?
Димка заявил, что мы предлагали недавно создать интересную газету, а Антонина Федоровна не позволила.
— Ну, а есть люди, которым бы вы помогали жить? — продолжал Геннадий (так звали этого летчика). — Интересует вас что-нибудь, кроме вашего личного будущего, ваших талантов, кроме того, чтобы попасть в институт?
Это прямо удивительно было, до чего он говорил то, о чем я думаю.
— Вот я смотрел ваши планы, отчеты — сплошной формализм. Все по указаниям старших. Но вам же пятнадцать-шестнадцать лет. Уже. А ведете себя, как детки.
Тут ребята начали злиться и вообще всячески проявлять самолюбие, а он сказал, что наши активисты — ребята правильные и приятные во всех отношениях, но без малейшей инициативы.
