Лентяйка она, паршивая жена и никчемная хозяйка, вот что.
Мэри Поппинс мне, кстати, тоже не нравится. Неприятная самовлюбленная личность, да. Но книга в целом очень волшебная, есть в ней какая-то странная пограничная атмосфера — как между сном и явью, знаете, когда на грани засыпания стирается нечто, определяющее точку в пространстве и времени, и в этом тумане совершенно особая жизнь. А если из него резко выскочить, сначала вообще не понимаешь, где находишься, настолько секунду назад было все реально — и при этом не являлось сном.
И очень странные картинки в самой книге, когда-то они были черно-белые, но я их в детстве раскрасила фломастерами, и теперь они цветные.
Ох, а миссис Корри с ее отломанными пальцами — вообще жесть. Но, блин, когда я вот так лежу, завернувшись в знакомый с детства плед, и читаю о странных делах, творящихся на Вишневой улице, мир не кажется таким категорически враждебным.
Я вообще предпочитаю окружать себя привычными вещами, и наш старый дом был именно таким, но оставаться там я не могла, и потому я здесь. Чаю бы выпить, но он у меня, похоже, весь вышел, и ведь я знала, что этот день когда-то наступит, но наступил не день, а вечер, и утро будет тоже, и без чая никак, а значит, мне прямо сейчас придется плестись в магазин, чтобы купить хотя бы чайных пакетиков, как бы это ни было ужасно — без чая жизнь совершенно отвратительна, так что надо идти, деваться некуда. Тем более, что я же собиралась в магазин. Если бы алкоголик меня не тормознул, я бы уже даже вернулась, а теперь все равно придется плестись по темноте.
Я нехотя выползаю из объятий пледа, оставив книжку раскрытой, — не люблю листать в поисках места, на котором закончила чтение. Темные джинсы, такая же толстовка с капюшоном, кроссовки — уже достаточно тепло, чтоб не надевать куртку. В общем, кто меня ночью видит.
Осторожно открыв дверь, я выглядываю в коридор. Пусто и гулко, слышен работающий у кого-то телевизор, но надо отдать должное строителям, сработавшим дом: звукоизоляция тут отличная. Скользнув к двери, оказываюсь во внутреннем дворике. Полукруглый флигель, в котором когда-то, видимо, жил кто-то из прислуги, а потом неведомая мне Митрофановна, которую угораздило умереть в тот день, когда я появилась в этом доме, подмигивает мне освещенным окном — свет погас, похоже, алкаш Лешка устраивал банкет.
Еще три небольшие постройки, которые служили прежним хозяевам для каких-то хозяйственных нужд, теперь там сараи, запущенные и грязные.
— Эй, погоди.
Тут у всех это «Эй!», как глупо.
— Да погоди, куда ты.
Как ни странно, Лешка трезвый. Свет фонаря скрыл морщины и одутловатость, и сейчас я с удивлением вижу, что когда-то он был весьма хорош собой: гордый разлет бровей, прямой нос, лицо с высокими скулами. Все это оплыло и сместилось от непомерных возлияний, но тьма обнаруживает настоящую суть вещей, вот чем она хороша.
— Ну, чего?
Лешка замялся.
— Слушай… я хотел тебе ключи от материного флигеля отдать. — Он сует мне в руки связку. — Я запер, сегодня переночую у Коляна, его судорога с тещей в гости уехали, а то ведь Зойка вытащит, пока я пьяный буду, а мне скажет, что я сам потерял. А так я буду знать, что ключи у тебя. Потому и ждал, чтоб по-трезвому отдать, я, знаешь, как просплюсь, то помню только то, что накануне трезвым делал, а когда пьяный, то не помню, что делал по трезвяни. Ты прости, что беспокою, но как матери не стало, так я за флигель переживаю, Зойка готова все оттуда распродать, жадюга страшная, ну а мать как раз и не хотела этого, она Зойку-то и на порог не пускала. Эх, кабы тогда — и теперешний ум, ну вот что мне было тогда мать послушать, а ведь кругом она права оказалась…
Я молча беру связку и прячу в карман. Ну, вот такую несуразную жизнь соорудил себе Лешка.
— Ты… это… Линда… спасибо. — Лешка закивал, обрадованный. — Я тебе отдам кровать родительскую, она хорошая, двуспальная, мне ни к чему, а ты бери. За так бери, по дружбе. Мать на ней годов двадцать не спала, как отца не стало, а кровать, считай, новая.
— Да ладно, я и за так твои ключи подержу, невелика услуга. Если по дружбе.
