Это уже не первый раз, когда кто-то стучит мне в дверь, но поскольку я никого не жду в гости, то не открываю. Добрососедские отношения мне вообще неинтересны, могу только представить, какое стадо маргиналов живет в этой халупе, выстроенной в конце позапрошлого века.
Могу, но не хочу.
А потому дверь открывать не собираюсь. Видите ли, я слегка снобка, и хотя оттопыривать мизинец мне сейчас вообще глупо, но отчего-то я не хочу контактировать с такими же неудачниками, как я сама. Просто у меня такое ощущение, что если я впущу кого-нибудь из них на свою орбиту, то обратного хода уже не будет. Нищета заразна, и если хотите чего-то в жизни достичь, никогда не подпускайте к себе нищих ближе чем на расстояние, необходимое для того, чтобы бросить им монетку.
Даже если ты сам — нищий.
Тем более что причины для общения в принципе нет.
— Ну, что, не открывает?
Женский голос, очень противный.
— Не. — Это голос явно мужской, и принадлежит он человеку пьющему. — Натаха, у тебя сто грамм есть?
— Нету. — Неизвестная мне Натаха злорадно засмеялась. — И у этой ты не разживешься, зря стучишь. Как переезжала, одни книжки заносили.
— А может, и не зря… — Алкаш под дверью, видимо, не устоял на ногах и тяжело оперся о мою дверь. — Там краны не работают, точно знаю, так я бы починил.
— Что ты там починил бы, алкоголик несчастный. Пропил ты, Леша, свои руки и голову, давно пропил, так что не стучись и не позорься, как Зойка узнает, что стучал сюда, так оторвет тебе все, что еще бултыхается, так и знай.
— Откуда ей узнать… Натаха, будь человеком, дай сто грамм, подлечиться надо.
— В психушке тебя вылечат, хватит канючить, хандубей.
Голоса удаляются, и я снова начинаю дышать. А то, что я не дышала, заметила только сейчас.
Эти две недели я все время искала работу, но безуспешно. Везде обещали перезвонить — ну, возможно, кто-то сейчас все-таки звонит.
Нужно выйти в магазин, хватит ныть.
Я надеваю поверх толстовки куртку и открываю дверь.
— Эй…
По голосу я узнаю алкаша, стучавшего ко мне совсем недавно. Значит, ждал в коридоре.
— Я знаю, что у тебя мебели нет. А у матери во флигеле много всякой мебели, дашь на бутылку — и забирай хоть шкаф, хоть что. Идет?
С одной стороны, у меня денег совсем в обрез, с другой — у меня и правда нет никакой мебели, а сделка выгодная.
— Идем.
Алкоголик засуетился, побежал впереди меня. Хорошо, что почти стемнело, никто не увидит.
Дверь во флигель обита дерматином, внутри беспорядок, но именно такой, какой бывает, когда спешно что-то ищут, а пока была жива хозяйка, здесь, похоже, всегда царила чистота. Покойная бабка была большая аккуратистка.
— Так-то я с Зойкой живу. — Алкоголик шмыгнул носом. — Но теперь перееду обратно сюда, мать умерла, дом теперь мой, а Зойка меня достала. Ну, а мебели мне одному столько ни к чему. Вот, смотри, что приглянется, я тебе сам и принесу.
Мебель покупалась, видимо, еще в восьмидесятых годах прошлого столетия, но сохранилась отлично. В серванте какие-то почетные грамоты, их много.
— Мать в роддоме акушеркой работала пятьдесят лет, ветеран труда, вот! — Алкоголик снова шмыгнул носом. — Батя-то умер давно, а мать только недавно. Жалко, один остался теперь. С Зойкой они вообще не ладили, никак. Ну, а я… а вот, смотри — подарю тебе просто так, хочешь?
Вещица и правда симпатичная — конечно, китайская поделка дешевая, но выглядит очень красиво: золотистая карета яйцевидной формы и шестерка белых лошадей в плюмажах, золото-серебро-бархат-камешки. Стразы очень красиво блестят, и сама вещица увесистая.
— Нравится? А забирай, ну типа на новоселье, вот правда, от души дарю. Мне оно ни к чему, я такими финтифлюшками не интересуюсь, пропью — и все, а тебе будет радость. Вы, девчонки, все любите разное блестящее. Ну, а заодно Зойке не достанется, она давно на него зубы точила, а теперь, когда матери не стало, она его утащит, я пьяный буду валяться, а она утянет, к гадалке не ходи, а мне скажет, что я сам пропил. А так я буду знать, что сам тебе отдал — так просто, на память. Бери, мать бы хотела, чтоб я не пропил и Зойке не отдал, а я тебе отдам, красивая игрушка. Еще одна такая была, только там не карета, а как бы яйцо на такой поляне, с цветами — красиво тоже, блестело ужас, мать его Зойке подарила на нашу свадьбу, а теща, дура, возьми да и разбей, вот мать и осерчала — все говорила: как помру, не вздумай Зойке отдать, а хоть просто подари хорошему человеку за упокой моей души, чтоб ему радость была. Так что бери, это от души, хоть раз сделаю так, как мать велела. Эх, кабы раньше-то мозги были мать слушать, а теперь что уж, когда все наперекосяк, в сорок три года жизнь закончилась. Бери, говорю, и не сомневайся — считай, что волю покойной исполнил я в точности, а мне это тоже в радость. Мать-то хорошая была у меня, хоть и строгая.
