– И кто же это, – сказал Джеральд затем, – подбивает меня на эту жертву и на такое частичное уничтожение?
Силан ответил:
– Имя, которое я носил в бытность мою смертным – Гуврич, но сейчас меня называют Глом Взгляд Одержимого.
Это было странное имя, и предложение, которое делал этот туманный призрак в человеческом обличье, тоже было странным, – предложение, решил Джеральд Масгрэйв, над которым стоило, по крайней мере, поразмыслить...
Ведь, будучи исследователем магии, Джеральд Масгрэйв в свое время имел дело со множеством демонов, но ни один из них до этой последней ночи в апреле 1805 года не делал ему столь странного и в то же время разумного и даже приятного предложения, как то, что было сделано только что. Джеральд отодвинул в сторону рукопись своего неоконченного романа о Доне Мануэле из Пуактесма, расправил кружевное жабо на шее и на мгновение взвесил это действительно довольно-таки заманчивое предложение... Большинство демонов были одержимы идеей купить у него душу, о наличии у себя которой Джеральд, в этот век Разума, не имел надежных свидетельств. Но Глом Взгляд Одержимого, казалось, был в силах и имел желание избавить Джеральда от всех телесных обязательств и принять физическую жизнь Джеральда в том состоянии, в котором она была, – даже при всех мучительных затруднениях запутанных отношений Джеральда с Эвелин Таунсенд.
– Я некогда был человеком, – сказал Силан, – и носил физическую телесную оболочку. А старые привычки, в таких мелочах, как облачение, привязчивы. Иногда я чувствую, даже сейчас, спустя пять столетий беззаботной жизни Силана, что мне не хватает человеческих привязанностей.
– А я нахожу их, – заявил Джеральд, – в величайшей степени обременительными. Искренность ничуть не более приятна, чем скрытность, когда то или иное не к месту. А проклятие всех моих родственников – чрезвычайно пагубная искренность. Они не скрывают от меня ничего, кроме того почтения и зависти, с которыми они могли бы при желании взирать на мои хорошие манеры и благородные качества.
– Так обстояли дела со всеми родственниками, Джеральд, со времен Каина и Авеля.
– Я все еще, может быть, в состоянии, хотя и только как бедствие, терпеть моих братьев. Я мог бы вместе со своими сестрами строить грандиозные и унылые планы на мое будущее. Я мог бы даже зайти так далеко в самоотречении, чтобы прощать – по четвергам раз в две недели – хор нежно любящих тетушек, которые вещают от лица моего собственного блага.
– Первым, кто претендовал отстаивать чужое благо, Джеральд, был Змей в Раю, и всегда с тех пор такие речи оказывались ядовиты.
– Но все эти пытки я мог бы, – сказал Джеральд, – по крайней мере, предположительно, вынести, если бы только занятиям моим искусством не воспрепятствовало и покой моего тела не разрушило величайшее блаженство, которое может выпасть на долю человека.
– Вы, полагаю я, – сказал Силан, – намекаете на любовь хорошей женщины?
– Именно это и есть незаслуженное и неустранимое счастье, которое в конечном счете, представьте себе, может сократить меня до простой дроби самоубийства.
Теперь Джеральд умолк. Он глубоко откинулся в кресле. Он задумчиво свел вместе кончики мизинцев, а затем один за другим кончики других пальцев, пока его большие пальцы не соприкоснулись, и разглядывал результат в целом с неудовольствием.
– Всякий брак создает проблему по меньшей мере для одного человека, – философствовал он, – и не всегда для жениха. Видите ли, сэр, к величайшему несчастью, эта Эвелин Таунсенд уже замужем, поэтому наш союз с необходимостью оказался прелюбодеянием. Трагедия моей жизни состоит в том, что я встретил свою кузину Эвелин слишком поздно, чтобы жениться на ней. Любой женатый человек, неглупый и достаточно терпеливый, может заставить свою жену развестись с ним. Но для джентльмена с Юга не существует известного мне способа избавиться от дамы, которой он овладел незаконным образом, до тех пор пока она не соблюдет приличия, устав от него. А Эвелин, сэр, предпочтя продолжать свои безнравственные отношения со мной, повела себя очень дурно, о да, очень дурно...
