Пень замолчал. Еле видные в спускающейся темноте мальчики сидели и лежали на сухой траве, и в свете еще красной, восходящей луны их глаза сверкали на внимательных лицах. Потянувшись, Пень взял мех, вынул пробку и, запрокинув голову, хлебнул воды. Вытер бороду рукавом и положил мех на траву. В тишине затрещал поодаль костер, метнув в вечернее небо желтые искры.
— А что было потом, старший Абит? Царь нашел своего брата? — спросивший приподнялся, опираясь на руки, жадно смотрел на рассказчика. Второй ловко подбил ему руку и тот, сваливаясь на землю, брыкнул ногой в бок обидчика. Смешки пронеслись над головами и тут же смолкли. Мальчики ждали. Пень скрестил ноги и положил ладони на колени, обтянутые вытертыми кожаными штанами.
— Нет, Хамма. Десять погонь во все стороны от дворца снарядил Ашик, сто лучших воинов летели по дорогам и дальним полям, спрашивая горожан и крестьян о мужчине высокого роста, с широкими, как ветви старой сосны плечами, и мальчике десяти лет, в шелке и парче. Но до самых краев Земли Долин ни единого следа беглецов. А когда прошло несколько дней, ко дворцу прибежал человек, кричащий и бьющий себя кулаками в грудь, и следом за ним тащилась рыдающая женщина с растрепанными волосами. Их сын, семи лет, ушел к роднику и не вернулся. И с того дня горюющие родители раз в несколько дней появлялись у ворот, требуя от царя помощи и справедливости. Они приходили с разных концов Земли Долин, и стража сбилась с ног, пытаясь определить, какими тайными тропами пробирается Беслаи, ворующий детей.
— Пфф, — двенадцатилетний Хамма сел, размахивая руками, — это же легко. Беслаи путал следы, как ты учил нас, старший, залегал днем и шел глухими ночами, по самым открытым местам, чтоб быстро и не крадясь.
— Легко для тебя, Зуб Дракона Хамма. Но не для разнеженных в сытой безопасности воинов Ашика. Они считались хорошими воинами и были такими. Но куда им было против дикого, живущего по законам дикого леса и диких скал, всю жизнь говорящего с камнями и травами. Люди стали запирать двери на железные засовы и не пускали детей в поле одних. Но лето сменила осень, а за осенью пришла зима. А Беслаи, прозванного Стервятником, так и не поймали. Сотня мальчиков, от шести до двенадцати лет пропала в тот год, и их родители поседели от горя, молясь лишь о том, чтоб не найти в полях детских костей. Ашик стал красить бороду, в которой появилась первая седина, и с беспокойством разглядывал в зеркале морщины в углах рта.
Пень подождал, когда мальчики отсмеются, представляя себе царя с зеркалом в руках.
— К зиме все стало спокойно. Весной по всей Земле Долин царь повелел выстроить маленькие часовни в память о пропавших детях, набрал в стражу городов и деревень в два раза больше воинов. И жизнь Земли Долин потекла дальше. Лишь любимая жена царя Тириам, мать его сыновей, перестала носить яркие одежды и отказывалась сидеть на пирах в честь иноземных послов и радостных событий.
— А царь сидел? Праздновал?
— Да, — Пень разыскал глазами темную голову спросившего, совсем маленького, сидевшего дальше всех.
— Правильный вопрос, Бахрам. Он царь. Государственные дела выше личного горя. Для хорошего правителя все подданные — родные дети.
— Как мы для князя нашего Торзы…
— Верно. Мы все Зубы Дракона — дети нашего князя. И мой рассказ о том, почему наше племя связано теснее, чем любая семья.
Луна поднималась, светлея и уменьшаясь. В бледном, но ярком свете лица мальчиков стали видны лучше, тихие и внимательные. Когда-то и Пень сидел так, слушая историю племени. А рядом с ним, с одной стороны сидел Исма Ловкий, а с другой поодаль — Хаидэ. Отосланная отцом в военный лагерь, вместе с мальчиками, измученная и осунувшаяся, но не отстающая от них, во всех испытаниях — рядом, с неподвижным лицом и суженными глазами. Однажды ночью Пень услышал, как она плачет, уткнувшись лицом в корни ивняка над ручьем и растирая вывернутую днем щиколотку. Он подполз тогда к ней, наощупь стянул мягкий сапожок и долго мял холодную вздрагивающую ногу. Пока она, всхлипнув, не провалилась в сон. Поутру, не хромая, Хаидэ подошла к Исме, поклонилась, прикладывая пальцы ко лбу в знаке благодарности. И убежала умываться, а Исма остался стоять с открытым ртом.
