— Оставьте мужчину мне, — Хаидэ, поднявшись с высокого кресла, нащупала ногой ступеньку и, подбирая драпировки роскошного плаща, сошла на мраморный пол.
— Он скрасит мой ужин.
Теренций захохотал.
— Ты назвала это мужчиной, прекрасная хозяйка, земная тень Гестии? Но я рад, что ты просишь его, а не красавца из купленных нынче рабов. Уверен, моя честь не пострадает. Болтайте, после вызовешь Флавия и он заберет свой говорящий кувшин. О-у, о-у!
Он приложил руку ко рту, изображая, как кричит в глиняную пустоту, и к уху, будто ожидая ответа.
— Стражник пусть сопровождает его, — поспешно добавил Флавий. И мужчины ушли, оставив в тихом дворе белесые дымы, растоптанные движением, стаю павлинов, сбившихся в кучу за колоннадой, и мерно мелькавшего на цепи красно-золотого зверя. — Проведите его во внешнюю комнату моих покоев, — отрывисто распорядилась Хаидэ и быстро прошла к выходу, не глядя на гостя-раба, мявшего в худых руках край грубого плаща.
Хаидэ медленно поднималась по узкой лестнице, глухо постукивали о ребра ступеней вшитые в кайму свинцовые бляшки. Снизу слышались крики мужчин и дудение флейт, быстрые шаги слуг, таскающих с заднего двора, от большого летнего очага, блюда с жареным мясом и кувшины с вином. С каждым шагом чуть выше и дальше от буйного веселья. По-настоящему буйным оно станет позже. Теренций пиры уважал и славился в городе умением шумно веселиться. Будут не только крики радости. Будет горький плач одной из приведенных девушек, шум ссоры, звон бьющейся посуды. Будут вопли на заднем дворе и в перистиле, где толпа бредущих, держась за подолы друг друга, веселых мужчин снова разобьет вдребезги одну из статуй. Что ж, поутру мрачному Теренцию будет о чем договариваться с городским ваятелем. В похмелье он громок и многоречив, жужжит, как большая муха и кусает словами всех, кого вспомнит больная от вчерашнего вина головой…
Задумавшись, Хаидэ прошла первую комнату, не обращая внимания на суету девушек и, пересекая спальню, направилась к окну. Облокотившись, легла на широкий подоконник грудью, так что заболели ребра. Смотрела на круглую монету полной луны, дышала. Тихий ветер проносил с моря запах водорослей. Там под водой тоже случилась весна, и волны выбрасывали на берег зеленые кусты с прозрачными листьями, накидывая большие кучи. Теперь, под солнцем раннего лета они гниют, тревожа нос запахом смиренной смерти. А вот бы взяли и уползли обратно в воду. Хаидэ усмехнулась в высокую темноту.
На втором этаже не должно быть спален. Только кладовки и нежилые комнаты. Но еще тогда, после свадьбы, она ночь за ночью лежала на широком ложе в нижних женских покоях, спиной чувствуя воздух, свободно ходящий меж гнутых львиных лап кровати, и смотрела в расписной потолок. А днем забиралась по витой лесенке наверх, высовывалась в окна и смотрела на море. Спать бы на земле, как дома. Чувствовать через шкуры и рубашку, как мерно и медленно дышит земля, бережет. Отовсюду приходит смерть, со всех сторон и даже с неба. Лишь земля хранит твою жизнь, держа в огромных руках. Но тут от прежнего лишь синяя полоса моря за красными черепичными крышами и лохматыми лбами холмов. И Хаидэ потребовала себе женские комнаты наверху. Когда разобралась в том, чего ей можно требовать, а чего нельзя.
Позади шлепала босыми ногами Мератос, накрывая ужин на низком столике у жаровни. Напевала тихо и смолкала, когда снизу через музыку раскатывался мужской хохот. Прислушавшись, снова начинала петь, стараясь попадать в такт пению пира.
Хаидэ выпрямляясь, нащупала застежку на плече.
— Мератос, пусть Анатея поможет мне одеться. Позови.
— Да, моя госпожа. А…
— Что такое?
— Н-ничего…
Девочка мелькнула мимо, старательно отворачивая круглое лицо. Хаидэ знала, почему. Жирно наведенные сурьмой веки, яркие румяна и губы, подкрашенные и накусанные почти до крови. При каждом шаге звенят дешевенькие браслеты на щиколотках и запястьях.
Не дожидаясь Анатеи, она пошла в первую комнату, на ходу расстегивая бронзовую фибулу и, уронив на пол пеплос и хитон, ослабила шнурки нагрудной повязки. Сняла и, держа в руке, повернулась, разглядеть еле видный в темном углу силуэт.
