И он стал смотреть.
Падая, увидел искаженное лицо Теренция, покрытое похотью, как слоем жира, замасленные глаза, руку, постукивающую по мраморному столу в такт чьим-то движениям. Алтарь и бесстрастные глаза домашнего мраморного бога, увенчанного цветами и листьями. С болью в сердце попытался оглянуться, чтоб понять, что видит муж его дочери, на что глядит, подбадривая и наслаждаясь. Но огонь и шелест вознес его вверх, и он увидел согнутую спину грека над телом умирающей женщины, тот держал руками ее черную косу и плакал, утыкаясь в пряди. А над людьми склонялось лицо богини, исполненное страдания.
Торза хотел рассмеяться, торжествуя над горем мерзавца, но тут же сорвался, под вздохи барабанов снова упал, раздирая руки о сухие ветки кустарника, растущего над обрывом, скатился на холодный песок и, расцарапав щеку мелкими камнями, увидел привязанную к кольям Ахатту, скачущих от нетерпения тойров над ее обнаженным телом. Недоумевая, хотел закричать, поднял голову, и с тошнотой в горле рванулся вверх, в мгновенно ослепившее его сияние летнего дня. Прижав руки к животу, сдерживая позывы, увидел снова Ахатту — в повозке, кидающую смертельный взгляд в визжащую толпу. И застонал, предвидя новое падение.
Свет и темнота сменяли друг друга все быстрее, перед глазами мелькали картины, накладываясь одна на другую, Торза кричал, не слыша себя, молился Беслаи и богам амазонок, проклинал свою жизнь и просил быстрой смерти. Пронеслись мимо фигуры, увенчанные звериными головами, пал на потное лицо огромный паук с золотыми сверкающими лапами, хлестнул по шее, стягивая и не давая дышать, тяжкий хвост огромной змеи. Села напротив Зелия, медленно скидывая с плеча тонкую рубашку, и улыбнулась зазывно, уже пустоте, из которой исчез выдернутый колдовством измученный человек, который недавно еще был непобедимым вождем. Заплакала, комкая руками край нарядной юбки, старая женщина, разрываясь от любви к дочери и страннику, бродяге, которого хотела бы ненавидеть, но не могла. Ударил копытом огромный черный жеребец, просвистев им у самого уха.
Еле вспомненные битвы и разговоры, события прошлого и другое — то ли забытое, то ли еще не случившееся, перемешиваясь, захлестывало, цепляя лицо, вталкиваясь в рот и глаза, раздирая ноздри и расковыривая сердце. Лица наплывали и отскакивали от глаз, уносились вниз и взмывали вверх, пищали снизу, разевая крошечные рты и становились огромными, во все небо. Черное ухо Нубы превращалось в татуировку на плече Абита, серебряный обруч Фитии ползал по мраморному полу змеей и растекался тягучим медом под пяткой изношенного скифского сапога. Проходили от левого глаза к правой ноге караваны верблюдов, а по ним, растаптывая в звездную пыль купцов и танцовщиц, неслись всадники в черных доспехах, обшитых воронеными пряжками.
Захрипел рядом старик, корчась в мощных объятиях безумного времени, в котором перемешалось прошлое и будущее, всосав в себя настоящее. И крикнул сорванным голосом, приказывая.
Мир ухнул, затрещал, брызгая в стороны мгновениями, как пожираемой огнем веткой. И благословенно замедлился, делая взмахи все более плавными и пологими. Торза, скуля, раскачивался в пустоте, поворачиваясь, как хвост убитого волка, привязанный к сети. Бесконечно падал и поднимался, падал и поднимался. С лица его капал пот, он поднял дрожащую руку — вытереть, попытаться снова стать Торзой. Сморщился, тряся головой, когда рядом шаман прокаркал, теряя остатки голоса и дергая его за рукав слабой рукой:
— Не пропусти! Смотри!
Еще не конец, понял вождь и, покоряясь, раскрыл глаза до боли в веках, впился взглядом в пространство перед собой, которое величаво, как при сотворении мира, ерзало, содрогалось, перемешиваясь, ползло наслаивающимися друг на друга картинами. И — кричало. Растягивая звуки, вопило и колотилось, длинно звенело горшками и копьями, стучало копытами коней, пело визгливыми женскими голосами и орало пьяными мужскими. И вдруг, посреди океана вытянутых звуков услышал тихий голос, обычный, напевающий нескладную колыбельную. Поплыла перед глазами пещера, убранная коврами по мокрым стенам. А на постели сидела некрасивая женщина с грубым лицом, и, убирая за ухо пряди серых волос, кормила толстого младенца, дрыгающего кривыми ножками. Пела. И коротенькие слова, плохо сложенные в песню, были тихи и от того слышались лучше, чем вся мешанина и грохот. Подняла лицо, провожая Торзу взглядом, улыбнулась ему, и снова стала смотреть на сына. А уплывшую вверх пещеру вдруг сменило обрюзгшее лицо, белое, с висящими старческими щеками, без следа бороды. Сложив напомаженные губы в понимающую улыбку, увиденный ощупал холодным взглядом потное лицо степняка и стал таять, а может, это пот попал в глаза, подумал Торза, тряся головой, потому что этого, белого с гнилыми глазами, надо было разглядеть и запомнить. Непременно! Он провел дрожащей рукой по векам, проморгался, а когда открыл глаза, увидел — плывет мягкий подбородок, жирная грудь в золотых цепях с каменьями, и в распахнутом вороте белых одежд — черный знак на груди, шестиугольник, заполненный серым клубящимся дымом, жирным и скользким на вид.
